Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Земляки поглядывают на него издали, сожалеют, что их Герас замкнулся в себе и опустился, и осторожно пробуют поддержать его, вернуть к жизни. От имени земляков к нему являются трое самых видных — Кутула, Джанга и Данга. Но подобно тому, как праведному многострадальному Иову упреки трех посетивших его друзей — Элифаза Феманитянина, Вилдада Савхеянина и Софара Наамитянина — принесли вместо утешения еще большее страдание, так и эти — Кутула, Джанга и Данга — запоздалыми советами и излишними укорами лишь усугубили муки кир Гераса. И нечего удивляться, что он неприветливо их встретил и проводил. Друзья отступились от него и, печально покачивая головой, сказали, что его несчастье несказанно велико и лекарства для него нет. Они назвали его вторым Велизарием, который сильно пострадал от людской неблагодарности и послужил устрашающим примером суетности и бренности человеческой славы и счастья.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

из которой читатели узнают, как к несчастному кир Герасу понемногу стало приходить удовлетворение

Прошло уже шесть лет с того дня, как жена Пиносаваца поместила объявление в газете, а кир Герас по-прежнему одинок. Он чувствует себя забытым, оскорбленным, обманутым и презираемым всеми, а потому и сам никого не ищет, не принимает и ни с кем не знается. Не вспоминает и о своих сыновьях и отклоняет все их попытки к примирению. А сыновья его раскаиваются, горько раскаиваются и тот и другой, особенно старший, Аристотель. Он давно женился на своей басурманке, обратил ее в нашу веру и прижил с нею пятерых детей; она до сих пор держит лавку, и торговля процветает, а сын выдвинулся по службе и получает приличное жалованье, из которого помогает отцу. Регулярно посылает ему деньги, но сам не приходит, не смеет, и деньги отправляет якобы не от себя, а от какого-то старого должника. Кир Герас принимает, уверенный, что присылает их какой-то раскаявшийся должник, вроде Пиносаваца, и благодарит бога, укоряя себя за то, что дурно думал о людях, а они на самом деле все же не такие плохие. Младший, Ксенофонт, прогнал певичку, остепенился за последние три года и взялся за дело, и кир Герас был бы доволен, если б только захотел услышать об этом, но он не хочет; стоит кому-нибудь заикнуться при нем о Ксенофонте, он затыкает уши: наслышавшись о нем столько плохого, он боится узнать что-нибудь еще более скверное. Между тем Ксенофонту не до этого, и меньше всего он склонен теперь к авантюрам и скандалам. Он женился на бедной женщине, жалованье получает небольшое, еле с женой хватает, а у них уже двое детей. Это вынуждает его часто брать в долг. Брат помогал ему, но Ксенофонт стыдился, стеснялся принимать, поскольку тот не требовал возврата, и занимал у тетки Клеопатры, чаще всего понемногу, и аккуратно в срок выплачивал, пока не задолжал крупную сумму. Тут он запутался, потому что не всегда возвращал сполна, — иногда половину, а половину оставался должен. Так он все больше увязал в долгах, сумма их росла, пока не достигла трехсот пятидесяти динаров. И тут — как всегда бывает в подобных случаях — он сначала исчез из виду, а потом старался избегать не только тетку Клеопатру, но и дядю Антанаса и всю материнскую родню. Когда же ему несколько раз с упреком напомнили, он ответил грубо и оскорбительно и таким образом окончательно закрыл для себя двери этого дома.

Вскоре он резко ощутил результаты этого. Захотел помириться, но не сумел, потому, что, во-первых, нечем было расплатиться, во-вторых, потому, что не знал, как его примут. И вдруг счастье неожиданно улыбнулось ему. Он выиграл в лотерее тысячу динаров. И первое, о чем он подумал, это расплатиться с теткой. Но ему важно было заслужить ее прощение. Он пораскинул умом и составил план. Лучше всего, решил он, явиться к тетке и важным, поразительным известием смутить всех настолько, чтобы они не вспоминали о прошлом.

Так он и сделал. Отсчитал триста пятьдесят динаров и отправился к родичам.

Вошел в дом глубоко опечаленный. При виде его все переглянулись. Не говоря ни слова, он выложил перед теткой деньги и сказал коротко: «Посчитай, все ли?» Затем, молча кивнув головой, не приветствуя и не здороваясь ни с кем, без приглашения сел на диван и закрыл лицо руками. Все следят за ним. Он достал платок, склонил голову, провел платком по лбу и глазам и все так же молча закрыл лицо руками. Родственники смотрят на него и наконец спрашивают: что с ним, что случилось? Может, несчастье какое? Не спрашивает только дядя Антанас, побаиваясь новых убытков. Ксенофонт долго не отзывается и наконец произносит еле слышным шепотом:

— Потеряли мы его… Не увидим больше… Отошел без покаяния.

— Что, что случилось? — всполошились все.

— Великое горе, — изрекает Ксенофонт.

— Говори же, в чем дело? — расспрашивают его, а дядя Антанас насторожился, предчувствуя натиск, и уже приготовился сказать, что все деньги вложил в некое предприятие. — Да вот на базаре… только об этом и говорят, сам слышал… как громом ударило. Умер…

— Кто? Кто умер?

— Герас! Отец.

— Герас! Горе-то какое! — запричитали женщины.

— Давно уже он закопал себя живым, а теперь умер…

— Да ты сам-то был у него?

— Нет… не был… Как услышал, прямо к вам побежал…

Взволнованные, все разбрелись по дому. И хотя никто не чувствовал себя виновным, потому что Герас по собственной воле пребывал в одиночестве, они все же упрекали себя в том, что оставили его умирать как какого-нибудь бродягу иноверца, некрещеную душу! Все заторопились к покойнику. Дядя Антанас зашел на телеграф сообщить о несчастье знакомым в других городах и за границей.

Через несколько минут обо всем узнали соседи, а спустя полчаса скорбный слух облетел город. И когда родственники направились к дому покойного, каждый встречный удивленно спрашивал, правду ли говорят, что умер кир Герас, возможно ли такое, болел ли он, оставил ли завещание?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

наилучшим образом подтверждающая, что люди начинают ценить то, что имели, лишь когда потеряют его

Уже вечерело, когда разнесся слух о смерти старого торговца кир Гераса. Всполошился весь торговый мир. Греки и валахи перебегают из лавки в лавку. Собираются группами, сокрушенно обсуждают случившееся, спорят, упрекают друг друга и удивляются, как только их земля носит, таких никчемных. Был у них один-единственный человек, и того не сумели уберечь! Спрашивают, кто и когда видел его в последний раз; навещали ли его, носили ли ему еду, долго ли он болел, легко ли умер и известны ли кому его последние слова, сказанные в смертный час. Договариваются, что к покойному пойдет сначала кто-нибудь один, а потом уже остальные. Посылают друг друга, уговаривают, но никому не хочется быть первым. Каждый просит извинить, уверяет, что слаб сердцем и не сможет выдержать такого зрелища.

Не найдя желающих, соглашаются на том, что после ужина встретятся в греческой школе, оттуда направятся к покойному и немного посидят около него. На том и разошлись, качая головами и приговаривая: «Бедный, бедный наш Герас! Увял, как зеленая трава».

После ужина собрались в греческой школе и, разделившись по корпорациям, в сильном волнении двинулись к дому покойного.

Впереди следуют греки, за ними валахи. Среди греков были Христодулос и Чистопулос, Фармакакис и Сапунцакис, Чикиридес и Блесидес, затем Джуфа и Дуфа, Джанга и Данга, Дука и Фука, Луча и Фуча, Фота и Лиота, Деда и Дада, Антула и Кутула, Гуша и Нуша. Идут парами, как всегда ходят по воскресеньям во время заутрени прикладываться к иконе. Выступают с достоинством, опрятно одетые, понурив голову, с четками в руках, и молчат, а если и обмолвятся словом, то совсем тихо, как оно и приличествует представителям древней избранной расы.

Так как идти было далеко, они вдоволь успели наговориться, часто останавливаясь и собираясь в кружок около самого речистого, а затем, опять разбившись попарно, шли дальше. Разговор вертелся вокруг покойного. Говорили о его способностях, достоинствах и трудолюбии, о его добродетелях. Вспоминали и о более мелких вещах: о его привычках, об излюбленных темах в разговоре и любимых блюдах — всему предпочитал покойный тушеное мясо с картофелем, фаршированный перец, о том, какая песня нравилась ему больше всего в молодости и какая под старость, каким он был весельчаком в юные годы, и никто — это теперь признали все, — никто так не умел развеселить, рассмешить компанию, когда танцевали его любимый танец «Вот как толчется перец!». Чего только он не придумывал! Молодые, те, что плясали, прямо валились от хохота, а у пожилых, у тех, что только следили за пляской, кости начинали болеть, и они, бедняги, лишь, бывало, вскрикивали: «Хватит! Имей совесть!» Одним словом, все наизнанку выворачивались, когда примется, бывало, Герас показывать, как надо перец толочь…

Так, переговариваясь, двигаются дальше. Вспоминают каждую мелочь, имеющую отношение к кир Герасу. И вот теперь нет этого человека. Уста, улыбавшиеся всем в пляске «Вот как толчется перец!», сомкнулись навеки, онемели, но, и сомкнутые, они так красноречиво и так страшно укоряют земляков!

Греки уже ощущают ужасную пустоту, образовавшуюся с его смертью в их рядах. И невольно скользят взглядом по четко выделяющимся в лунном свете вывескам. Чужие все фамилии, совсем непохожие на прежние! Когда-то здесь господствовали греки, почти сплошь были греческие вывески, и только изредка попадались сербские. Одни из Влахоклисуры, другой из Мосхополиса, третий из Гопеша, Магарева или Смрдежа, тот из Мецова, Янины или Корчи. А ныне, наоборот, редко увидишь грека, сплошные евреи да сербы! Грека днем с огнем не сыщешь! Настали такие времена, когда их на кладбище больше, чем в торговых рядах, и больше под крестами, чем под вывесками. Да, на крестах и плитах надписи греческие, так что скоро живые начнут завидовать мертвым: «Встаньте, а мы ляжем!» Так сетуют они, проходя по торговому центру и читая вывески на магазинах. На них всевозможные Карановчане и Крушевцы, Княжевцы и Шабачане, и это еще горожане, но их уже оттесняют мужики, всякие там Ясеничане и Лепеничане, Даросавацы и Пиносавацы!..