Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Тут все разом вспомнили злодея Милисава Пиносаваца, который выкопал яму их дорогому Герасу. Раньше никто и не думал о его существовании, а теперь, оказалось, помнят о нем лучше, чем о Фермопилах! Подумать только, как меняются времена! Как изменились потомки славных предков! Там, в Фермопильском ущелье, погибли тысячи персов, а здесь эллин погибает в какой-то Пиносаве!..

Все согласились на том, что трагедия их бедного Гераса — редкостная трагедия; подобные случаи бывали только в древние времена, когда судьба и разгневанные боги восставали против человека, обрушивая все беды на его слабые плечи, сравнивали Гераса с Приамом, Гекубой и даже Ниобой…{45}

— Нет! — прервал их кир Кутула. — Нет! Нет! — повторил он и немного помолчал, пока все стихли. — Он — Велизарий! Велизарий! — раздельно проговорил кир Кутула и достал щепотку знаменитого нюхательного табака. — Послушайте! — возгласил он.

Шествие остановилось. Все девятнадцать греков и валахов остановились и окружили его — самого среди них уважаемого человека. Ведь кир Кутула славился своей образованностью; он дважды в день ходит в читальню, прочитывает все газеты и знает обо всем, что творится на белом свете, а главное, умеет превосходно рассказывать, потому и внимают ему всегда с удовольствием.

— Послушайте! — начал кир Кутула. — Я прочел в одной сербской книге стихи — элегию, если говорить по-гречески, стихи Велизария. Наш покойный Герас — Велизарий! Христианин Велизарий — это наш Герас!.. Он был богат, добился великой славы, затем пал, погиб, умер! Велизарий!..

Все одобрительно кивают головой; со всех сторон доносится: «Истинно так!»

— А в доказательство того, что это так и есть, — продолжает кир Кутула, — и написана эта самая элегия. — Он вскидывает брови и начинает:

Не завидуйте вы, братья,

Показному счастью.

В нем душа и сердце ваше

Не найдут покоя!

Некоторые придвинулись ближе, другие приставили к ушам ладони, чтобы лучше слышать, и все понимающе и одобрительно забормотали, требуя: «Дальше, дальше!»

Счастье, счастье всего мира

Выпало мне нынче,

И хотя оно прекрасно,

Нет в нем постоянства.

Счастье, говорит поэт, весьма непостоянно. Какое прекрасное слово, эллинское слово! Несомненно, оно украдено у нас! — комментирует кир Кутула, и все с ним соглашаются: конечно, эти стихи украдены у эллинов; кир Кутула между тем продолжает:

Меня счастье поднимает

Выше римских башен,

Но сейчас же низвергает —

Путь на землю страшен.

— Правильно! Верно! Истинно так! — раздается со всех сторон. А Кутула завершает, повысив голос на последней строфе:

Тот, кто счастлив был когда-то,

Кланяется людям,

И слепой зовет: «Подайте

Воеводе Велизарию».

Все признали, что так оно и есть. Со времен Велизария и по сей день не было человека несчастнее кир Гераса. На глаза навернулись слезы, к горлу подступил комок. И, не проронив больше ни слова, все вновь попарно двинулись в путь, думая об одном лишь Герасе и укоряя себя за то, что большинство из них не знает даже, на какой улице он жил, не знает дома, где он страдал и сегодня освободился от земных забот. Достигнув нужной улицы, они расспросили, где живет Герас, и договорились, что первым войдет первый по алфавиту, а таковым оказался кир Антула.

Родственники пришли раньше знакомых. Тетка Клеопатра запричитала еще у ворот. Она почувствовала, что задыхается (будто разбойник схватил ее за горло), когда увидела, как здесь пусто и мертво, какая поистине могильная тишина стоит во дворе. С деревянного крыльца она поспешила в комнату, за ней устремились и другие.

Но в дверях все остановились, пораженные. Плач оборвался. Смотрят и не верят своим глазам. Перед ними неожиданно возник призрак. Что это — явь или обман зрения, сон — представилось их взорам? Он это или привидение? На столе в углу мерцает небольшая лампа, рядом сидит кот и смотрит в тарелку, а за столом собственной персоной восседает он, Герас, и кормит прирученных мышей, что, разместившись у него на ладони, подбирают крошки хлеба. Мыши совсем ручные, ничуть не боятся кота, да и тот не обращает на них внимания, будто это вовсе и не мыши, — знай себе умывается и облизывается, как обычно делают все его собратья после сытного обеда.

Когда прибыли остальные и послышался шум, кир Герас вздрогнул, спустил на пол мышей, которые тотчас же шмыгнули в норку, проводил взглядом кота, спрятавшегося под кровать, и обернулся.

— Кто здесь? — раздался голос Гераса из глубины комнаты.

— Я…

— Кто ты? — спрашивает Герас.

— Да я… Антанасова Клеопатра.

— А, это ты? Откуда ты взялась? Чего тебе?

— Разве ты не умер? — срывается с языка у тетки Клеопатры.

— Я закопан, похоронен заживо, но пока еще не умер! Святой архангел еще не пришел за моей душой, я ему пока не нужен! — печально говорит кир Герас.

— Ты жив? Не умер? — радостно вопрошает Клеопатра и подбегает к нему поцеловать руку.

— Ужинал вот… жив, стало быть…

— Боже мой, как я перепугалась! Ксенофонт сказал… Да вот и он.

— Я на базаре услыхал, батюшка… — начал Ксенофонт, но запнулся, зарыдал и захлебнулся слезами, целуя отцу руку.

Потрясенный, Герас обнимает сына, из глаз его капают слезы.

Тут пришел и Аристотель с сестрой Любицей. Они тоже услышали страшную весть и прибежали сюда. И тоже замерли в изумлении. Не верят своим глазам.

— Батюшка! — воскликнули они, бросаясь к нему, обнимая его и целуя.

Кир Герас совсем оттаял: весело смотрит по сторонам ясными глазами, радуется, что все собрались у него, и предлагает усаживаться на диване, на стульях. Все спрашивают, как он себя чувствует и почему скрывается от них. Родные содрогаются при мысли, что все могло оказаться правдой. Он чувствует их искреннюю радость, смягчается и становится все более радушным. Среди всеобщей радости ему радостнее всех — он удостоверился сейчас, что есть кому пожалеть его и оплакать после смерти.

Герас поднялся и извлек откуда-то целый фунт свечей, сбереженных еще с прежних времен, и зажег шесть штук сразу. Комната осветилась, осветилось и веселое лицо кир Гераса. Он усадил гостей, сходил в погреб, который насилу отпер заржавленным ключом, и принес несколько бутылок вина. Толстый слой песка на бутылках почти окаменел. Если б не было известно, что Ной первый развел виноградник, я бы сказал, что бутылки сохранились с допотопных времен. А какой-нибудь археолог развил бы целую теорию, утверждая, что вино известно со времен великого переселения народов, с римских времен, а может быть, назвал бы даже имя римского поэта, который пил это вино, прославляя римский легион, выкопавший этот подвал. Получился бы исследовательский труд, академия наук присудила бы премию, вечерние газеты отметили бы это событие на своих страницах, юный автор, возможно, отправился бы на этом основании в университет, а возможно, и женился бы на богатой невесте, и уж, во всяком случае, задрал бы нос и почил на лаврах. А между тем дело было гораздо проще. Герас закопал вино в день рождения первенца с намерением выпить в день его помолвки.