Harmonia caelestis

251

Когда мой отец озабоченно и опасливо, а следовательно, суетливо раскрыл свой умопомрачительных размеров — и потому абсолютно надежный — зонтик, подарок, полученный ко дню рождения от папы Пия XII, изделие англичан Смита и Ходжеса, нумерованное, с ручкой из палисандра, так называемой семейной модели, и под проливным дождем поспешно двинулся к дому, его догнала безликая женщина, с которой он никогда до этого не встречался, устроилась под его зонтом и с гневом стала выговаривать моему отцу, а не думает ли он, что это чистой воды эгоизм — вот так одному в темноте отправиться под этим невероятно уродливым зонтиком, забыв о святом христианском долге делиться с ближними, не думает ли мой отец, что в такой, ситуации правильно и достойно было бы оглянуться по сторонам и помочь бедным и несчастным, иными словами, ей. Нет, не думает. И не думает ли он о вдовах и сиротах, плачущих в разоренных селеньях? Нет, не думает. Они молча шли под проливным дождем. Мой отец неуклюже пытался прикрыть женщину, так что оба они промокли. Когда женщина повернула за угол в переулок, куда собирался завернуть и он (мой отец), он заметил, как интересно, они, оказывается, живут на одной улице. Молчание. Может быть, даже в одном доме? Молчание. А может, в одной квартире? Молчание. Извините меня за дотошливость, вы точно не моя жена? Неприятная женщина устало рассмеялась. Мой отец остановился, дойдя до дома. Он слегка приподнял зонтик, чтобы выпустить из-под Смита и Ходжеса женщину, которая двинулась дальше. Доброй ночи, сказал мой отец, но так тихо, чтобы она не услышала. Но женщина все-таки что-то ему ответила. Он стоял, обеими руками вцепившись в ручку зонта семейной модели. Изнутри — снизу — он походил на небо. Мой отец тряс головой, нет, нет, нет. Мой отец, моя мать.

252

Мой отец был влюблен в палисандр, эту дорогостоящую красновато-коричневую мебельную древесину, поставляемую из Южной Америки. До того как жизнь его полегла (как пшеница? к примеру, банкутская? скороспелая, с неломким колосом?), палисандр был его увлечением, он переписывался с какой-то чикагской фабрикой, а также с лондонским краснодеревщиком Ричардом Свенсоном по прозвищу Мечта Палисандра (у него была просто фантастическая почтовая бумага и собственные конверты — с этой самой «мечтой» в виде тисненого вензеля и водяными знаками, изображающими роскошное дерево палисандра; по сравнению с этим бумага, конверты моего отца были такими жалкими… можно было подумать, что русские нас уже оккупировали); откуда такое прозвище? Бог весть, возможно, всякое одинокое дерево палисандра мечтает о том, чтобы его взял в свои руки мастер Ричард, трудно сказать, у англичан никогда ничего не известно наверняка, не стоит цепляться к ним, они истерично привержены ушедшему времени, именуемому традицией. Насколько можно установить из письма дочери Имре Янака, последний был социал-демократом, электриком из района Пештэржебет и после войны, во времена так называемого коалиционного правления, дошел аж до депутатства в парламенте. Новые времена — новые люди. Но потом его посадили. Нельзя утверждать, что пытки, которым его подвергли в госбезопасности, доставляли ему удовольствие; хотя Имре Янак был мелкой рыбешкой, рядовой жертвой коммунистической партии, но избиение есть избиение, кровотечение из ушей есть кровотечение из ушей и страх есть страх, однако все это пустяки по сравнению с тем, чего натерпелся он от своих сокамерников. Существо его мук состояло в том, что сокамерники — мой отец, прелат католической церкви и протестантский священник — в течение ряда лет беспрерывно говорили, точнее, спорили об одном и том же. Дядя Имре был антиклерикалом и социал-демократом и поэтому главным образом ненавидел католиков и аристократов. Так что с моим отцом ему крупно повезло. Даже двадцать лет спустя он был в ярости, обвиняя гэбэ в той утонченной подлости, данной организации, впрочем, отнюдь не чуждой, что они посадили его в одну камеру с этой компанией преднамеренно, чтобы довести его до безумия! Мой отец, в силу происхождения и характера, не придавал особого значения конфессиональной принадлежности, не считал, что одна дорога к спасению может быть лучше другой (достаточно рано его охватило холодящее душу сомнение, существует ли эта дорога вообще и являются ли все дороги, которыми люди следуют, в самом деле дорогами); но коль скоро судьба сделала его папистом, то он этот выбор судьбы принял со всею серьезностью и никогда не упускал шанса ввернуть какое-нибудь едкое замечание в адрес братьев своих протестантов. Сидевший с ним кальвинистский священник из области Бихар обнаружил, что в Индии тоже есть место, которое называется Бихар, и на этом построил свой план, а именно заполучить оттуда древесину палисандра, необходимую для восстановления разрушенного во время войны алтаря; индусы из штата Бихар, полагал он, будут тронуты этим совпадением названий, и все сладится. Да не волнуйтесь вы, ваше преподобие, насчет палисандровой инкрустации, вмешался тут мой отец, у меня в Лондоне есть один человек надежный, мы и так все уладим. Но прежде чем гордый кальвинист («просящим быть — нет больше униженья») успел выразить ему благодарность, каноник отвел моего отца в сторону, насколько это позволяли размеры камеры, и упрекнул: По-моему, ваше щедрое предложение было неправильным или, во всяком случае, опрометчивым, ваше превосходительство. Венгерский аристократ-католик не должен жертвовать в пользу протестантской церкви. Мой отец впал в задумчивость или сделал вид, что задумался, — знать это наверняка в его случае было невозможно, в нем вообще, точнее сказать, в самом его бытии была какая-то отчужденность, он как бы стоял чуть в стороне от самого себя, от собственной жизни. Хм, сказал мой отец и признал справедливость упрека. Но что же мне делать? Слово обязывает. Раз уж я его дал, значит, дал. И с этого времени до самого их освобождения в 1956-м они мочалили это «дело», судили-рядили, как примирить два непримиримых принципа, обсуждая это по нескольку раз в день, то в связи с идеями Лютера, то с деревом палисандром. Старый социал-демократ слушал эти неиссякаемые пустопорожние дебаты с нарастающим ожесточением, не в силах избавиться от тягостного ощущения, что Матяш Ракоши был совершенно прав, засадив этих буржуев за решетку. Ему был настолько чужд повседневный ход камерной жизни, полностью подчиненной дискуссии, настолько чуждо каждое звучавшее в ней слово, насмешливая аргументация моего отца, припудренная строгость прелата и питаемое чувством неполноценности упрямство священника-кальвиниста, он настолько не понимал их, не понимал всего происходившего, так остро чувствовал, что вновь, даже здесь, в тюрьме, стал парией, что ему хотелось орать, сбить очки с моего отца (соответственно четыре с половиной и пять диоптрий), вцепиться зубами в пухлую руку католика, врезать башмаком по тощей заднице кальвиниста. Он так и кипел от злости. И с этого времени, как и у сокамерников, у него тоже появилось ежедневное занятие — попытки согласовать такие несогласуемые вещи, как чувство справедливости, характерное для классической социал-демократии, да и его натуры, и это беспрерывное клокотание, боль и сладкие безответственные ощущения, испытываемые от планов мести. В тюрьме самое главное — чтобы время текло; и хуже всего, когда человек сидит, дни проходят за днями, а время все-таки не течет. Имре Янак об этом знал. И хотя даже годы спустя прежние эмоции не забылись, в глубине души он был все-таки благодарен своим сокамерникам. Когда у сына моего отца в стенах сгнила проводка — того и гляди, замкнемся, со страхом посмеивались в семье, — они вызвали его, чтобы сделать ремонт. Дядя Имре и мой отец обнялись. Отец в это время пребывал в удручающем состоянии — кессонная болезнь, рвались на части мозги, сердце, вся его жизнь, — однако на первый взгляд это было незаметно. Он старался скрывать это (мать тем более!). Электрик выполнил работу отлично и за разумную плату и даже счет оставил, хотя в то время это практического значения не имело, поскольку налоги были смешные. Дела у социал-демократов тогда обстояли худо. Вернее сказать, никак.

253

Если предположить (чисто теоретически), что моего отца не преследуют и он (l) это знает, то все о’кей, случай не стоит и выеденного яйца. Если, далее, предположить, что отца, опять-таки, не преследуют, но он, (2) об этом понятия не имея, все же предполагает, что его преследуют, хотя преследовать его никто и не думает, то это чистой воды паранойя. С другой стороны, если моего отца преследуют и он (3) отдает себе в этом полный отчет, то имя моего отца в таком случае — жертва. Не самый ужасный случай. Но если его преследуют и он (4) об этом не знает, то подходящего слова для этого в нашем языке нет. Вот это ужасно — когда нет слов.

254

Имя моего отца, в силу стечения личных обстоятельств, исторических и культурных традиций, происхождения и бессилия, родилось от встречи двух слов: убивать и серай (султанский гарем). Всякий раз, когда я называю, имею возможность назвать его вслух, громогласно, голосисто, гулко, звонко, звучно, зычно, неистово, оглушительно, во все горло, громоподобно, надрывно, тихо, вяло, хрипло, похмельно, сипло, с воем, ревом, визгом, стоном, плачем, воплем, писком, лаем, рыком, истошно, как резаный, как оглашенный, с яростью, озлоблением, остервенением, шепотом, журча, шелестя, бормоча, запинаясь, с отвращением, ненавистью, тошнотой, брезгливостью, с ужасом, страхом, оцепенением, в дикой панике, с дрожью, оторопью, грубо, резко, мягко, кротко, умиленно, заботливо, трогательно, любовно, страстно, тактично, вежливо, чутко, бережно, — когда я имею возможность назвать его имя, я счастлив. Я называю его: Мордехай. Я счастлив.

255

Когда старший сын моего отца был маленьким, он часто слышал от соседей и родственников, особенно от своей тетушки, старшей сестры моей матери, и ее сына, который был только четырьмя годами старше его (правда, разница эта в таком возрасте весьма существенна), что мой отец — выдающийся бык-пианист. Выдающийся бык-пианист. При этих словах говорящий обычно смеялся или подмигивал, и нередко завязывалась шуточная дискуссия о том, правильно ли называть его выдающимся — в музыкально-зоологическом, естественно, отношении, — или лучше в первом приближении ограничиться словом «известный». Старший сын моего отца, знавший, что мой отец является выдающимся или, во всяком случае, известным быком-пианистом, вырос в смутном неведении, должен ли он по этому поводу радоваться или стыдиться. Изрытая быками и застывшая затем грязь, это жуткое колдобистое бездорожье, на днях просветил его Оскар П., называется бычьим роялем. Но какое отношение это имеет к моему отцу? Оскар П., по обыкновению, подавил усмешку, и, как всегда, когда он начинал говорить о словах — а он говорил о словах очень часто (и очень красиво), — на лице его отразились радость и легкое, но отчетливое самодовольство, смешанное с учтивостью; твой отец, когда напивался, домой возвращался на четвереньках — по полям, по долам, там, где бродят быки. В виртуозности, вдохновенности, непосредственности с ним не могут сравниться ни Гленн Гульд, ни Золтан Кочиш, ни Янош Ролла. А ведь он даже не пианист! Ты должен гордиться своим отцом. Так и произошло, он стал им гордиться.

256

Чудо-юдо — преогромное существо, которое вечно спит. Спит как убитое, но при этом очень чувствительно к запаху человека. Стоит только ему почуять человечий запах, как оно, даже не открывая глаз, наносит удар в сторону, откуда оный исходит. Или, чаще того, перекатывается в эту сторону и захватывает мощным движением, сковывает по рукам и ногам носителя запаха. Однако, что интересно, вся конституция, биология, нервная система чуда-юда устроены таким образом, что от человеческого тепла оно тут же опять засыпает, немедленно погружается в мирный сон, и носитель запаха должен тогда, как знаменитый иллюзионист Гудини, высвободиться из плена. Задача эта не из простых, ибо чудо-юдо — существо преогромное, наваливающееся на бедного малыша всем своим неимоверным весом. Но бедный малыш всякий раз героически освобождается и бывает от этого бесконечно счастлив. Так выглядела игра в чудо-юдо, которая проходила утром каждого воскресенья; пока были воскресенья.

257

Есть такой анекдот. Мой папаша сидит на козлах, погода стоит не сказать чтобы адская, но дождливая, ветреная, противная, тошный вечер тошной среды; мой отец дрожит на промозглом холоде, с его кучерской шляпы стекает вода — кап-кап-кап, срываются капли, будто самоубийцы, решившиеся на последний отчаянный шаг. Распахиваются золоченые двери офицерского собрания, и из них выпадает юный хозяин моего отца, лицо его бледно, белый шарф сияет, как молодой месяц. Мой отец стремительно бросается к барину, тот валится с ног, но отец успевает его подхватить, упав на колено прямо в грязную лужу, чтобы не потерять равновесия. Он держит хозяина на руках, как младенца; тот меж тем размышляет, уснуть ли ему прямо сейчас («с налета») или сперва обматерить кучера, наконец уныло останавливается на последнем, но с ним происходит первое. Мой отец, поднявшись с колена, разглядывает капли дождя на лице юноши, ему кажется, что он плачет, ну, ну, ангел мой, давай-ка, ласково говорит он, осторожно укладывает его на сиденье, устраивает поудобнее, чтобы хватило места для ног, и укрывает его купленным в Париже английским клетчатым пледом (из приданого прабабушки Руазен). Мой отец устраивается на козлах. Ему зябко. Он легонько похлопывает кнутом лошадей, но, залетные, но. Вот ведь странно, сидя на козлах, задумывается мой папаша, и отец мой — граф, и сын — граф, только я почему-то кучер.

258

В лето 1917-е, то есть в самое время, ибо тогда все закончилось и тогда же все началось, в имении Фелшёгалла моему отцу явилась дева (конкретно — Мария) и поведала ему три тайны, последнюю из которых он должен был обнародовать в 1960 году. Однако открытие третьей тайны не состоялось из-за вмешательства Ватикана, каковой, дабы не задевать самолюбие Яноша Кадара, уберег мировую общественность от пророческого предвидения о конце советской империи. Тайна первая, с некоторым автобиографическим подтекстом, повествовала о том, что всем грешникам уготовано место в аду. Вторая предсказывала возвращение России на путь истинный. Чтобы воспрепятствовать распространению разного рода сплетен о предостережениях, содержавшихся в третьей тайне (слухов о конце света в 2000 году и т. п.), Ватикан в прошлом октябре счел необходимым через епископа Ратцингера, главу Конгрегации вероучения, довести до сведения моего отца, что тайна утратила актуальность, более того, никакой тайны не существует. Мой отец никак не мог это уразуметь — хотя знал, что если уразумеет, то жизнь его будет легче, да только не мог и все тут, — однако Ратцингер был толковый малый и как следует все ему разъяснил.

259

В Румынии построили копию моего отца. Почему выбор пал именно на него, сказать затруднительно, хотя факт, что среднестатистический аристократ меньше подвержен национализму и антисемитизму, чем прочий народ, — и вовсе не потому, разумеется, что аристократы лучше других, что они более уравновешенны или щепетильны, дело не в этом, а в том, что названные круги никогда не пересекались с их собственным, крепостной он и есть крепостной, неважно, венгр он иль румын, а с евреями аристократы дел не имели, ибо долгое время деньги для них ничего не значили, и без денег можно было оставаться богатым. Основная примочка состоит в том, что внутри этой хренотени, воспроизводящей параметры моего отца в масштабе 1:10, в точке воображаемой вертикали, отстоящей на одну треть от вершины, проявляется действие чудотворной энергии. Модель, сооруженная в Питешти, в десятикратном увеличении точно повторяет пропорции моего отца. Ожидающие очистки сточные воды циркулируют в ней по сети протяженностью в 1300 метров. Многочисленные «чудеса» начинаются уже здесь: хотя канализационная сеть открытая, никаких неприятных запахов в утробе моего отца не чувствуется, напротив, работающие здесь люди уверяют, что временами — по совершенно непостижимым причинам — ощущают аромат свежескошенного сена. Если б вы только видели, какие гримасы корчит при этом мать! Персонал же клянется — чтоб сгорели в аду их родители, — что с тех пор как они здесь работают, их здоровье заметно улучшилось, возросли социальные выплаты, увеличился ВВП, словом, был сделан рывок навстречу Европе. По единодушному мнению посетителей — моя мать здесь, опять-таки, исключение, — при входе в моего отца вас охватывает эйфория, все представляется вам в розовом цвете, как будто вы перед этим забили косяк. Папаша, блин, ты гигант! В точке, отстоящей на треть от вершины, для желающих подкачаться работники установили удобное кресло. Моего отца избегает всякая тварь вроде крыс, мышей и даже мух с комарами. Находясь внутри (моего отца), можно предсказывать землетрясения. За много часов до недавних сейсмических аномалий в Румынии дыхание моего отца настолько ионизировалось, что флюоресцировало в темноте. Ученые говорят также, что помещенное в упомянутой выше точке лезвие безопасной бритвы вновь становится острым, продукты не портятся, отработанные масла очищаются, в бензине увеличивается октановое число, а у женщин с точностью до одного дня восстанавливается меноцикл. Несмотря на все эти очевидные факты, нет никого, кто занялся бы ими всерьез. Такова уж судьба моего отца. Он словно никак не может угнаться за своей жизнью. Ему даже подумалось, что, видимо, это «нет» и есть его жизнь. Нет, нет, нет: yes.

260

Эврибади вэлкам! Независимо от того, посетили ли вы моего отца впервые или бывали в нем уже много раз, добро пожаловать в наш многострадальный и любвеобильный край. Мы, сыновья моего отца, искренне рады приветствовать наших гостей. Мой отец издавна славен своим радушием, он просто восхитителен, о чем знаем не только мы, но и всякий, кто более или менее часто бывает в нем, чтобы вновь насладиться живописным ландшафтом его чела, его чистыми мыслями, истоки которых уходят в глубины Средневековья, или просто ищет отдохновения в идиллических закоулках его души и тела. В прошлом столетии краевед Элек Феньеш писал о моем отце: «Сия местность весьма любезна жительствующему здесь народу, ибо она благодатна, приятственна и, по мнению обитателей, наипрекрасна во всей провинции». Сего мнения придерживаемся мы и сегодня. Однако на протяжении веков мой отец никогда не был изолированной фигурой, а составлял — как в экономическом, так и в культурном смысле — органическое единство с окружающими его помещиками, крепостными, люмпен-пролетариями и прочим людом. Мы от души рекомендуем его всем, кто не знает (не знал, не мог знать) его, равно как и тем, кто прекрасно знаком с его физическими, душевными и интеллектуальными качествами. При этом мы помним также о вечных странниках, которые могут здесь оказаться проездом. Возможно, им тоже удастся приметить какую-то черточку моего отца, неисправимо ехидный прищур его глаз, табачный оттенок зубов, мальчишескую стройность бедер, набухшие вены на икрах, симпатичную мускулистость шеи с мужицким, можно сказать, бронзоватым отливом или аристократическую старомодность некоторых его выражений, уравновешенную неизменной вселенской иронией, а также его молчание, непонятное и даже загадочное, словом, нечто, что может вывести их из состояния сплина и скрываемого под маской скуки ужаса. Мой папочка тоже шлет всем привет, поцелуи. И фотографию нашего мэра (но это в следующий раз).

261

Свою речь (то была не надгробная речь, а скорее, пожалуй, приветственная иль благодарственная, а может, и деловая, чтобы вычесть стоимость ужина — накрытого ни много ни мало на сто пятьдесят персон — из налогооблагаемой базы) мой отец произносил на так называемом иностранном языке, выговаривая в микрофон слова и фразы в полном соответствии с их транскрипцией, но там, где люди, для коих сей иностранный язык (либо потому что родной, либо по иным причинам) не является иностранным, сделали бы паузу, мой отец начинал тараторить, а там, где они говорили бы слитно, он спокойно переводил дыхание, и таким образом в этом новом, неизвестно как называющемся языке образовывались новые слова и фразы. Слушавшие его — ни много ни мало сто пятьдесят персон, восемь десятков платочков с траурными каемками — слышали, что мой отец говорит на том самом чужом языке, но понять не могли ни хренюшеньки, о ком, о чем, почему, зачем; из всей речи им удалось опознать лишь две пары слов: «мой отец» и «большое спасибо», но этого, по мнению моего отца, и достаточно — что бы ни думали на сей счет его слушатели.