Холодная война – глубины океана…

* * *

Дым ползет от горящей ботвы. Мы картошку печем. Ветви носим. Золотистые вздохи листвы — Словно тесто в квашне, дышит осень. Теплый дым и прохлада земли. Детский смех – непорочен и робок. А когда улетят журавли, Заблестят караваи сугробов. Прибежим, поиграв под луной, В наши избы – небесные кущи. И не зря мы молились весной В белом храме о хлебе насущном.

Русские

Нас не поставить силой на колени. Но можно обмануть. Мы часто побеждаем отступленьем, И в этом суть! Мы только Богу в храмах бьем поклоны, Даем гонимым хлеб и кров. Для русских пятая колонна Опаснее других врагов.

* * *

Задернул вечер занавески. Меж серых айсбергов плыву. Январь. Морозно. Старый Невский Блестит в витринах, как во льду. Оставил бар, вино в стакане И глаз погасших синеву. По тротуару, как «Титаник», К семейной гавани плыву. Огни реклам. Все как в тумане. Фальшив и призрачен уют. И проститутки, как пираньи, Вокруг неистово снуют.

* * *

Трубили печи в каменные трубы, А ветер в луже облако лакал. На женскую любовь я ставил губы, Как на лису охотничий капкан. Любовь хитрила. Но ее изнанка, Как соль, белела на моем виске. Мне дождик предсказал, а не цыганка Судьбу по незатейливой руке. Стоптав ботинки и разбив коленки, Я понял: мир – шершав и угловат. На мачте поднят парус, будто к стенке Поставлен неприятельский солдат. Куда плыву? Переплываю Лету. Трепещет зыбь, как травы на лугу. И словно серебристые монеты Бросаю годы в мертвую реку.

* * *

Сентябрь. Набухшие аллеи. Из туч скрежещет поздний гром. Листва от сырости ржавеет, Не рощи, а металлолом. Жить в металлической пустыне До снега… Воют провода. Ржавеет прошлое. Отныне Над миром ржавая вода. Все, что болело, отболело. Душа к дождям не рвется ввысь. Ржавеет вымокшее тело, И ржавчина съедает жизнь.

* * *

Надгробно – рекламные плиты. Сиянье неоновых свеч. Чужие слова, как бандиты, Насилуют русскую речь. То самоубийства, то стрессы — Срывается с плеч голова. Людей искушают, как бесы, Страстями чужие слова. Была бы кириллица вечной — В молитве над храмом кружим. Не облагороженный речью, Родной мир нам станет чужим.

* * *

Мы счастья ждем, как солнца – из-за тучи. И нам не суждено узнать пока, Что отдадим и что взамен получим. Да не отсохнет щедрая рука! Подарим радость и больным, и сирым. Наверно, счастье в том, чтоб быть собой. А безразмерность горестного мира Мы измеряем собственной судьбой.

IV

* * *

«А Русь еще жива… Еще жива… Ни немцу не поддастся, ни монголу…» Слова во рту сгорают, как дрова, Подогревая в голове крамолу. Не скрипы колесниц, не звон мечей Тревожат сердце. Есть страшней невзгоды. От пламени обманчивых речей Бесследно гибнут страны и народы.

* * *

Сапоги мои – скрип да скрип… Н. Рубцов

Устал шагать. Сносились сапоги. В крестьянском доме водкою согреюсь. Деревни вдоль дороги – узелки, Что Бог вязал, на память не надеясь. Деревня – пять коров на семь дворов, А веники в сенях древнее лавров. Железные останки тракторов Блестят, как будто кости динозавров. Меж осенью и летом – журавли Клин вбили, приближая время спячки. И жадно тянут воду из земли Стволы деревьев, словно водокачки. Россия – в свалку превращенный храм, Иду и плачу – топь на месте луга. Давно церковным звоном по утрам Селенья не приветствуют друг друга.

Живетьево

Рассвет. Калиток скрип. Собачий лай. Над трубами – дым, свившийся в колечки. Живетьево… Черемуховый край. Деревня дремлет меж ручьем и речкой. Пыль тихо гонят к пастбищу стада, Пастуший кнут звучит раскатом грома. Такой ее запомнил навсегда, Когда в слезах простился с отчим домом. Живетьево… Зарос и высох пруд. Нет «пятачка», где наша юность пела. Другие люди поселились тут, Которым нет до прежней жизни дела. Труд с совестью вошли в крутой раздрай, Взошел бурьян непроходимой чащей. Конюшни нет, капустника… Сарай, Где лен хранился, сломан и растащен. Живетьево… Жизнь не всегда права. Не вырастили для крестьянства смену. Черемухи спилили на дрова, А в дождь в деревне грязи по колено. Где удаль? Где отцов и дедов речь? В полях растут осины да березы. Но вспомню перед тем, как в землю лечь, И белый цвет, и ягод черных слезы.

* * *

Полрощи в солнышке игольчатом. Печали нет и грусти нет. Душа – поляна колокольчиков: И синий звон, и синий свет. Поют и птицы, и кузнечики. Слеза от радости течет. Душа цветет. И все изменчиво… Но остальное все не в счет!

Старушка

Поет из-за печки старушке сверчок, Цветут на комоде открытки. И смотрит подсолнуха черный зрачок В слепое окно у калитки. Дряхлеет… Все реже из ветхой избы Выходит в боры и дубравы. Уже собирает гнилые грибы И сушит над печкою травы. Она не считает, как прежде, года, Не думает, сколько осталось. В душе отстоялась, как будто вода, Святая безмолвная старость.

* * *

Жизнь идет от порога к порогу, Находя утешенье в ходьбе. Мама искренне молится Богу Пред иконою в русской избе. Утром дерево детского роста Стелет ковриком тень на крыльцо. Все таинственно, мудро и просто. У всего есть душа и лицо. Палисадник, заросший цветами. Зелень прутиков около пней. Мама меряет жизнь не годами, А моими приездами к ней.

* * *

Тропинка бежит со двора Заглавною строчкой анкеты. А мама добра и стара — Исполнилось семьдесят летом. У мамы на окнах цветы. Под окнами старый колодец. Соседи, как правда, просты. Один я здесь – что инородец. Солятся в бочонке грибы, И вялится рыба под крышей. В игре бесприютной судьбы Я детство домашнее слышу. Шурша, облетает листва — С ней ветер вступает в беседу. Я счастлив, что мама жива. Мне жаль, что отсюда уеду.