Хорунжий

— Пустяк, царапина, — отмахнулся я. — Поймай мне коня.

Бек кивнул, схватился за аркан, расправляя его кольца, ударил коленями по бокам своего абая, заставляя развернуться. Через несколько минут привел мне заарканенную лошадь, испуганно косившую по сторонам лиловым глазом.

— Извини, вашбродь, что не аргамак, другой не нашлось.

— Сойдет, в обозе у меня есть два запасных, лишь бы до них добраться. Мне нужно снять седло с дончака и свои запасы. Бедный конь, он столько прошел, столько вытерпел — и вот погиб на поле с джугурой (1).

— Славное место для смерть коня! На небесах будет сыт!

Я взял под уздцы успокоившуюся лошадку, повел ее за собой, направляясь к месту падения моего верного скакуна. Мамаш поехал рядом.

— Что ты там говорил про долг?

— Есть у меня мечта, вашбродь. Ты помогай, Мамаш твой должник.

— И о чем же мечтает бек?

— Хочу стать хивинский хан!

Я присвистнул, притормозил, серьезно посмотрел в лицо киргизу. Ничего себе у него мечты! Если каждый солдат таскает в ранце жезл маршала, любой бек жаждет ханского престола?

Нет, не любой. Мамаш мне тут же растолковал тонкость принципа азиатского монархизма.

— Я из рода торе, только из него выходят ханы, ибо мы потомки Чингиза. Темникам Белого Царя нужен свой хан. Почему не я? — на полном серьезе выдал Мамаш.

Над его словами стоило подумать. Действительно, а как все сложится дальше? Вот, захватим мы Хиву, как с ней управляться? Орлов назначит кого-то из атаманов генерал-губернатором? Если мне не изменяет память, царская власть ханов и эмиров не свергала, а активно использовала, и не нужно думать, что в Петербурге дураки сидели — они использовали привычный кочевникам и дехканам образ власти, хорошо понимая их ментальность, что только так можно удержать под контролем эту дремучую массу. Вон, на Кавказе попытались иначе и что получили? Шамиля и войну на десятилетия с океаном крови? С другой стороны, как только ослабла царская власть, начались революции — все эти потомки ханов тут же повылазили, попытались отложиться. Потом их большевики долго гоняли по пустыни, прикручивали обратно. И снова совершили царскую ошибку. Посадили князьками местных первый секретарей из узбеков, таджиков и прочий братии. Те, конечно, затащили во власть своих братьев-зятьев, и мигом добро пожаловать в независимость в 91-м году. Нет… Тут надо крепко думать. И разумеется, правильно советовать Орлову через Платова. Кажется, атаман ко мне теперь прислушивается, сменил гнев на милость.

— А что с нынешним ханом, с Аваз-инаком?

Мамаш презрительно скривился.

— Он не хан, инак из рода кунграт. Не чингизид! Хан есть, мелкий султанчик быть, кто знать его имя?

— Кто такой инак?

— Правитель, но не хан.

Мне теперь стала понятна реплика Платова в шатре, когда он, принимая посланника хивинцев, назвал их хана самозванцем. Ну до чего редкий самородок, Матвей Иванович! Ведь он ни много ни мало закладывает на наших глазах политическую подоплеку нашего похода — мы пришли не грабить, не мстить за Бековича, а свергать незаконную власть, долой узурпаторов! Наш атаман на вид вахлак вахлаком, сквернословит, манерам не обучен, с бутылкой не расстается, а мыслит как прирожденный политик!

— Вашбродь! Шить тебя надо, кровь рука бежать, совсем слабый будешь!

* * *

Вот и пригодились мои сумочки да не мне одному. Бой с киргиз-кайсаками дался нам дорогой ценой. Девять убитых! Девять! И два десятка раненых, многие тяжело. Мусе досталось крепко — он потому и не прикрывал мне спину, что валялся в джугуре, скрытый ее метелками. Еле разыскал его — лицо залито кровью, вместо глаза — зияющая рана. Он прикрывал ее бинтом из походной аптечки и глухо стонал.

Вернувшийся из преследования «пестрохалатников» Козин, целый и невредимый, оказал Мусе первую помощь. И многим другим — вправлял сломанные кости и вывихнутые суставы, накладывал лубки, шил раны.

— Двое не жильцы, — сказал мне с холодной яростью в голосе, накладывая аккуратные стежки на мою руку.

Плохо терять побратимов!

Досталось не только нам. Когда мы потащились в обоз к своей драгоценной повозке, наблюдали печальную картину, проезжая вдоль корпусной колонны, растянувшейся на несколько верст. Казаки копали могилы, разложенных в ряд погибших отпевали батюшки, захваченные в поход — из разговоров я понял, что зимой с Дона гребли всех подчистую, включая священнослужителей. Слабым, но все же утешением были огромные кучи из тел убитых врагов — большей частью, в красных халатах. Туркмены, а не выпавшие на нашу долю киргиз-кайсаки. Бились яростно, до последнего. И проиграли! Путь на Хиву был открыт, теперь ее защищали только ее стены…

— Смотрите! — потрясенно воскликнул урядник Зачетов, прижимавший к груди забинтованную сломанную руку.

Мы посмотрели на то, что его так зацепило, и сами глухо заворчали. Откуда-то из полей донцы привезли обезглавленные тела в казачьей одежде.

— Хану своему головы повезли отчет держать, — злобно прошептал Гавриил и перекрестился здоровой рукой, отпустив поводья. — Пленных обезглавили, суки. Припомню я им эти зверства.

Я смотрел на обезображенные тела спокойнее, чем донцы, насмотрелся на проделки «бармалеев» в Сирии в свое время. Но хорошо понимал их чувства — обезглавленное тело выглядит настолько неправильно, что мороз по коже. Опять же есть и религиозный момент, надругательство над павшим. Людей требовалось приободрить.

— За нами, братцы, не заржавеет! Им деваться некуда, только в Хиву. Вот там и придет им амбец, это я вам обещаю!

Зачетов одобрительно кивнул, но, погрустнев, ответил:

— Эх, не судьба мне кинжалом хивинца пощекотать, не успеет рука зажить. С нашим атаманом мы быстро в Хиве окажемся.

Быстро? Может, быстро, а может нет — нам предстояли новые испытания, туркмены так просто не сдадутся. Если дехканина или купца не сильно заботила перемена власти, то для кочевников их привилегированное положение, привычка к разбою и хищничеству — вопрос дальнейшего выживания.

* * *

Странным городом оказался Ходжейли, священным. В нем проживали только потомки Магомета (или они сами себя к таковым причислили?), не платившие податей, имелась могила святого, вокруг которой громоздились ряды с гробами в несколько этажей, а хан не имел права посещать его с войском. Но главная необычность заключалась в ином: из него сбежали все жители, решившие, что мы им жестоко отомстим за случившееся нападение на дороге. Брошенные дома, многие с имуществом, которое тут же прибрали к рукам ушлые казаки, открытые лавки с съедобными дарами Востока и даже дом мельника, внутри которого нашелся верблюд с завязанными глазами — он вращал жернов, двигаясь по кругу, а когда мы к нему заглянули, жалобно заорал, сетуя на судьбу. В доме нашлось вдоволь мешков с мукой, мои донцы подсуетились и вскоре на запах свежего хлебы сбежалось не менее трех эскадронов. Пошла мена — мы им лепешки, они нам сухофрукты.

Дальше — больше, дух базара затуманил всем головы, все хотели избавиться от крупных вещей, кои казаки «насаламанили». За худого коня-работягу просили три пятиалтынных, ковер меняли на мешок табаку, который в изобилии произрастал на пригородных участках, а тяжелые туркменские сапоги из верблюжьей кожи шли не поштучно, а чуть ли не возами.

— Все равно прикажут бросить, — жаловались друг другу тороватые станичники.

И были недалеки от истины — Платов разрешил своему корпусу дневку, но не более, а утром снова в поход, на Мангит.

— Теперь, братцы, наступила наша страдная пора. Лишь успевай точить сабельки да дротики навастривать. Подотрем мы теперь сопли самозваному хану, — напутствовал атаман своих полковникам, но они возроптали.

— Надо казакам роздых дать. От самой Волги впереди всех.

Матвей Иванович спорить не стал, сам видел: люди на пределе, да и знатно их пощипали на подходе к Ходжейли. Скрипя зубами, согласился пропустить вперед себя корпус генерал-майора Бузина, а своим войскам подарил еще день отдыха.