Хорунжий

Да уж, подкину я теперь задачку своим командирам.

У казачьих полковников резко прибавилось забот и без меня — они не понимали, что делать с освобожденными рабами, но зато сразу сообразили, что случившееся в Куня-Ургенч — лишь первая ласточка. Дальше будет только хуже. По слухам, в Хивинском ханстве десятки тысяч русских рабов. Как всех накормить? А заберем-ка мы у туркменов все их стада. «Так будет справедливо», — решили наши командиры без долгих многословных рассусолов.

Опережая войско урусов, по долине Аму-Дарьи понеслась страшная весть, что северяне своей жестокостью и жадностью превосходят на голову йомутов, что смерть и разрушении снова посетили древний Хорезм. Очень скоро родится поговорка: «там не вырастут деревья, где повадятся верблюды, там не будут жить богато, где появятся казаки». Раньше так говорили про туркменов, теперь пришел их черед создавать грустные присловья.

(1) Строго говоря, Аваз-инак не был ханом. Инак — высшая государственная должность после хана. Вожди рода кунграт ей завладели в середине XVIII в. и правили ханством, подбирая маловлиятельные фигуры из числа султанов-чингизидов казахского происхождения. Сын Аваз-инака, Эльтузар отказался от подобной практики и принял титул хана.

(2) Центрально-азиатский поход Надир-шаха в 1740 г. привел к разгрому хивинского ханства и разрушению самой Хивы. Власть персов на берегах Аму-Дарьи продержалась семь лет.

(3) В Хиве того времени квартальных стражей называли мирабами. Охрана ночью ворот цитадели была поручена четырем пайшабам, которые обязаны всю ночь стоять в карауле, а «младшие сторожа, а их у каждого главного восемь, т.е. всего 32, исполняющие одновременно обязанности палачей, обходят город и хватают всех, кто показывается на улице позже часа пополуночи».

(4) В хивинском ханстве туркмены образовывали особое воинское сословие, роскошь ножен их сабель подчеркивала их привилегированный статус. У прочих, не хорезмийских туркменов ножны были куда скромнее, но также играли роль важного индикатора социального положения владельца сабли.

Глава 13

Как я мог забыть старое правило, что инициатива имеет инициатора? Я! Тот, кто сам сто раз на этом прокалывался, и тот, кто тысячу раз подлавливал на этом своих подчиненных.

К доставленному мною письму полковники отнеслись крайне серьезно и тут же поручили мне его доставить в ставку Платова.

— Улем ученый нужен, чтобы его прочесть, а мы вряд ли сможем такого найти среди туркменов после учиненного погрома, — пояснил свое решение Астахов. — А бумага, небось, дюже важная, раз человек из-за нее жизнью пожертвовал.

— Туркменка показала на допросе, что он прискакал из столицы ханства, — честно признался я.

— Ну вот, сам видишь, все сходится. Вдруг там план военной кампании изложен или приказ какой? Так что бери-ка ты, Петя, свою сотню и отправляйся к Дюже, в Джан-Кала. Он у нас корпусной разведкой ведает, пусть разбирается. Тем более, что поиск твой закончен, нам теперь надо думать, не где воду найти, а как ловчее через нее переправиться.

С водной темой Емельян Никитич был прав на всех сто процентов. Проводники нас уже уведомили, что путь на Ходжейли шел через дельту Аму-Дарьи, через многочисленные рукотворные каналы и арыки, через которые переброшены мостики и которые, наверняка, разрушили за собой убегавшие туркмены. Теперь головной болью отряда авангарда станет поиск не колодцев, а бродов.

— Снова на плато тащиться, — вздохнул я.

— Западным берегом Айбугира поедешь, он проездной, как нам твой Есентемир сказал. Просится его отпустить, говорит, что работу свою выполнил. Как думаешь, отпускать?

— В Джан-Кала пусть решают, — грустно ответил я, вовсе не склонный отпускать проводника, ходившего в Индию.

— Ну чего ты, Петро, вздыхаешь? — участливо поинтересовался Иван Кузьмич Миронов. — А давай-ка, Емельян, мы его наградим. Имеем же такое право — особо отличившимся выделять большую долю из дувана.

Полковники переглянулись.

— Дело! Совет планщика в жилу пришелся, ни одного человека в бою не потеряли, — отозвался Степан Иловайский. — Хошь, Петро, саблю золотую? У нас их как грязи.

Я засмущался.

— Куда мне такую? Смех один. Золотым оружием награждают за храбрость, а что я сделал в бою? Один раз стрельнул?

— Чем же тебя наградить? — почесал в затылке Астахов.

Я припомнил, как мне не хватало сегодня в юрте удобного колющего оружия.

— Мне б кинжал навроде черкесского не помешал.

— Черкесского в добыче не припомню, — задумчиво молвил Иловайский, отвечавший, видимо, за сортировку дувана. — А вот булат точно был. Пойдем, покажу.

Мы вели беседу возле юрты, которую полковники приспособили под временный склад. Бросили прямо перед ее входом дорогой ковер на землю, на нем и совещались. Степан Дмитриевич поднялся и поманил меня за собой.

Гора холодного оружия, сваленная в шатре, поражала. Сквозь верхний открытый клапан внутрь проникал солнечный свет, и глаза аж слепило от золотого блеска.

— Так, где тут у нас?..

Подполковник уверенно пошуровал в стальной груде и вытащил необычное оружие — полуметровый немного изогнутый матово-серый клинок с великолепным узором и тремя узкими долами, цельнометаллическим эфесом и D-образной дужкой, способной играть роль кастета. Как и кавказской камой, им можно было и рубить, и колоть. Я в нем безошибочно определил индийский тальвар из вутца — по булатному узору, дисковому навершию и необычной форме изгиба клинка. Как он сюда попал? Строго говоря, тальвар — не кинжал, а сабля, меч, но его длина полностью соответствовала моим пожеланиям.

— Беру! — тут же отозвался с восторженным придыханием. — К нему бы еще ножичек подобрать.

— Ну ты жох! — одобрительно крякнул подполковник и спорить не стал.

Он ткнул пальцем в небольшой кинжальчик весьма агрессивного вида с изогнутым вверх клинком и прогибом в середине, а также с массивной литой рукоятью с кокетливой цепочкой вместо кастета. Не то чтобы тальвар образовывал с ним пару — скорее они были близки своей экзотичностью.

Полковники оценили мою довольную физию.

— Ну что, квартирмист, воспрял духом? Иди отдыхай, а поутру по коням и вперед, на север!

* * *

Ставка Платова в Джан-Кала не нашлась, она переехала в капитулировавший Кунград. Через крепость, превращенную в лазарет для особо больных, проходил уже третий эшелон всего войска, а четвертый, наиболее отягощенный пострадавшими в Усть-Юрте, был на подходе. По этой причине всех, кто нуждался в лечении, но мог хоть немного шевелить ногами, переправляли на лодках через Айбугир, а потом на возах отправляли в Кунград. Там уже обустроили бивуак и госпиталь под открытым небом, где ухаживали за тысячами выбывших из строя бойцов — пораженных солнечным ударом, пострадавших от обезвоживания, от поноса. Войску переход через Усть-Юрт дался очень тяжело.