Хорунжий
Шрифт:
Мы выбрали себе место для отдыха в тени столетних чинар, нависающих над главным ходжалинским каналом. Купались, кому раны позволяли, смывали с себя многомесячный слой грязи, стирали вещи, штопались, ухаживали за своими ранеными. Мимо нашего лагеря проезжали бузинцы, горевшие желанием скрестить сабли с туркменами да пошуровать в Мангите.
— Не все коту масленица, — кричал нам каждый второй из проходивших полков. — Теперь наш черед торбы набить!
— Смотрите, чтобы вам морды не набили! — огрызались платовцы незлобно, шутейно.
Дошутились!
Второй корпус продвигался к Мангиту медленно, кроваво, отбивая атаку за атакой, волну за волной. Туркмены как с цепи сорвались. Они рвались к обозам — одна большая конная группа отвлекает, другая резким наскоком прорывается к повозкам и верблюдам.
На третий день Платов поднял наш корпус, и полки двинулись вслед за бузинцами. Тяжелое зрелище предстало нашим глазам: разбитые повозки, свежие могилы с крестами, изрытые опаленные обезображенные поля. Мангит предстал перед нами горящим факелом — бузинцы предали город огню и мечу, никого не щадя.
— Здесь жили потомки тех, кто вырезал отряд Бековича, — рассказал мне Дюжа, случайно встреченный на марше. — Вот они и решили, что мы идем мстить. Сопротивлялись крепко. Не только туркмены, но и узбеки. Теперь милости просят, прислали делегации, заложников предлагают. Узбеки, киргизы и даже туркмены-чоудуры. Но только не йомуты.
За Мангитом потянулись райские места, пощаженные войной — поля с хлопчатником, тучная нива, богатые фруктовые сады. Нападения продолжались, но организованного сопротивления не было. Из-за глинобитных стен очередного пройденного поселения мог раздаться выстрел-другой, случиться ночное нападение на отдельный лагерь или гарцевание на дальнем расстоянии отряда конницы в высоких бараньих шапках, сожжение моста через канал — и все, перекаты горячей стрельбы возникали все реже и реже. И все чаще нам попадались брошенные кишлаки. Чувствовалось, что мы сломали хребет хивинцам, энтузиазм их иссяк и единственная их теперь надежда — на крепкие стены Хивы.
21 мая мы достигли Гурлена, маленького купеческого города, за которым нам предстояло попрощаться с Аму-Дарьей и выбрать, куда сперва идем — на Хиву или Ургенч. До столицы ханства оставалось 50 верст, приближался решительный момент нашего похода.
— Тебя, квартирмист, вызывают в ставку, — озадачил меня прибывший в мой отряд ординарец генерала от кавалерии Орлова.
* * *
Туркменский шатер походного атамана, принадлежавший раньше хивинскому куш-беги, смотрелся странно в окружении роскошных садов со столетними фруктовыми деревья, словно заброшенный сюда из пустыни злобным джином. Впечатление еще больше усилилось, когда я переступил порог и меня встретил едкий, плотный дым, словно внутри кто-то пытался коптить боцманские сапоги. Запах табака, смешанный с острым ароматом потных людей, мгновенно ударил в нос и заставил закашляться. Впрочем, для того, кто привык к крепостным казематам, где Павел I держал Платова, это, вероятно, казалось чуть ли не парижским будуаром. Матвей Иванович смотрелся бодрячком, что не скажешь про остальных, особенно про Орлова. Василий Петрович сидел тяжело, опершись локтями о колени. Его лицо, покрытое красными пятнами, с одутловатыми щеками, выглядело болезненным. Дыхание было свистящим, каждый вдох давался с трудом. Было видно, что переход через степь и Усть-Юрт дался ему очень тяжело, выглядел он краше в гроб кладут. Несколько раз прикладывал платок к губам.
Внутри было тесно, людно, душно и жарко. Помимо двух атаманов — Орлова и Платова — на низких табуретах и разложенных на кошмах туркменских коврах сидели начальники корпусов — генералы Денисов с его пышной аккуратно расчесанной бородой, специально примчавшийся из Кунграда, где занимался подъемом на ноги наших больных, злой Бузин, не отошедший от Мангута, Боков, наш главный фуражир, а также Карпов, командующий нашей немногочисленной артиллерией и десяток самых прославленных полковников. Их лица, опаленные степным солнцем и ветрами, выглядели
усталыми и озабоченными. Рядом с очагом, у небольшого столика с картами и бумагами, сутулился профессор Волков, державший на коленях свой тубус с картой, словно младенца. Его блеклые глаза за стеклами лорнета выражали смесь академической сосредоточенности.— Черехов! Сюда! — голос Орлова прозвучал глухо сквозь дым.
Я подошел к столу, отсалютовал, как уже привык — не армейским манером двумя пальцами, а сняв шапку и склонив голову. Привычная сноровка, выработанная за месяц в новом теле, вселяла уверенность.
— Поблагодарить тебя хотел — прилюдно, раньше случая не представилось. Отменно все проделал. Будем думать о производстве тебя в сотники.
— Рад стараться, господин генерал! — я вытянулся в струнку.
Атаман отмахнулся, промокнул лицо платком и показал мне на свободное место рядом с полковником Дюжей. Не иначе как снова поручит мне разведку или, как любил говаривать Платов, «пошарить» в окрестностях столицы.
— Итак, господа, — начал Орлов, откашлявшись. — Выслушаем доклад Федора Исидоровича о Хиве. Что нам там ждать?
Волков поднял свой лорнет, обвел им присутствующих и начал говорить, словно читал лекцию перед нерадивыми студентами.
— Согласно последним сведениям, полученным от торговых людей, а также из раннее изученных мною источников, город Хива представляет собой значительную крепость. Пятисаженные стены образуют овал длиной в две версты толщиной до четырех саженей. Цитадель сия сложена из сырца, не уступающему природному камню — таковым он стал, простояв под жарким солнцем Азии не менее половины тысячелетия. Подходы к стенам защищены рвами, роль которых играют каналы, заполненные водой. Через каждые пятнадцать саженей устроены круглые башни, а с четырех сторон света в толщу глины врезаны входные ворота из обожженного кирпича. За западными воротами Ота Дарваза сохранилась старинный форт Куня Арк, резиденция правителя Хивы. Внутренний город прозывается шахристан. Его главные ворота — восточные, ибо выходят они на городской рынок. Названы Пахлаван-Дарваза в честь святого покровителя Хивы Пахлавана Мухмуда…
— Да погоди ты, ученая голова, со своими святыми! — прервал его Платов. — Дюжа, что по гарнизону и орудиям?
Полковник поднялся и принялся четко докладывать:
— На стенах имеется артиллерия. По разным данным, от девяти до тридцати медных орудий. Преимущественно малого и среднего калибра, но есть и несколько тяжелых пушек. Гарнизон города оценивается в десять-двенадцать тысяч человек, включая ополчение. Наибольшую опасность представляют туркмены — сбежавшие от нас из-под Мангита йомуты и подошедшие с юга текинцы. Последние славятся как свирепые и стойкие бойцы, превратившие охоту на людей в свой промысел. Они хорошо вооружены, имеют много огнестрельного оружия, помимо традиционного холодного.
— Йомуты…– зло прошипел Орлов. — Мало мы им вломили. На другой стороне реки стоят их зимовья. Ты, Матвей Иванович, вот что сделай. Пусть твои удальцы, которые их кишлаки уже пощипали под Куня-Ургенч, переправятся через Аму-Дарью и сожгут к чертовой матери все кочевья. Никого не щадить! Ни стар, ни млад. Пусть убираются в Хорасан, откуда пришли. Нам они здесь не нужны.
Платов согласно кивнул. Видимо, это была общая идея — развитие его теории о нахлебниках, которую он нам поведал еще в Кунграде.
— Что делать будем?
Вопрос Орлова повис в воздухе. Все собравшиеся хорошо понимали: хоть крепости в Азии — это не европейские бастионы с фасами, контрфасами и равелинами, но и не глинобитные мазанки. Даже стены из пахсы — утрамбованной глины — могли выдержать артиллерийский обстрел, а штурм такой мощной цитадели превратится в кровавую бойню.
Платов, до этого внимательно слушавший, нарушил молчание. Его взгляд был острым, не скрывающим беспокойства.
— Укрепления серьезные, это факт. А теперь о наших делах, господа. Полевая артиллерия двух наших артиллерийских рот, как вы знаете, безнадежна отстала. Кони пали в проклятой степи, часть пушек завязли в грязи и песках. Доставить их сюда, к стенам Хивы, займет самое меньшее неделю. Если не дольше. А с полковой мы много не навоюем. Трехфунтовки и фальконеты хороши против туземной конницы, но против стен четырехсаженных… Карпов, что скажешь?