Хорунжий

Кунград, один из трех главных городов Хивинского ханства, всегда склонный к сепаратизму, воевать не пожелал. Его жители прогнали воинственных туркменов, а сами отправили к Платову депутацию с заверениями в покорности. Местное сельское население, посаженные на землю кочевники-каракалпаки, также не горело желанием умирать за хана — оно испытывало двойной гнет в виде воинской повинности и налогов, доходящих до половины урожая. Появление русских их скорее обрадовало, чем огорчило.

Путь в Кунград вел через сильно обмелевший Айбугирский залив — по широкой петляющей просеке в камышах, рассеченных на сектора протоками и озерцами, можно было проехать на лошадях. Мне эта местность напомнила кубанские плавни, за тем исключением, что под копытами лошадей хлюпала не пресная, а соленая вода. Когда мы еще шли на юг к Куни-Ургенчу, с высоты плато я разглядел линию, где зеленоватая камышовая плоскость сменялась синевой морской поверхности. По ней плавали лодки рыбаков, с которых наверняка велось наблюдение за передвижением наших войск. По моим прикидкам, туркмены, собравшиеся у Джан-Кала, оценили мощь и превосходство надвигающихся полчищ урусов и отошли на юг. С ними-то мы и встретились. Теперь у меня на боку висит напоминание об этом бое в виде тальвара и спрятанного за поясом тяжелого кинжальчика.

До ставки Платова добрались без проблем, не считая нескольких происшествий с казаками, чьи лошади провалились в топкую грязь — их с трудом вытянули на арканах. Когда достигли суши, сперва пошла песчаная местность, пересеченная сухими арыками, потом возделываемые поля с легкой зыбью пшеницы, люцерной и клевером — долгожданная зелень, от которой успели отвыкнуть наши глаза. А еще каналы, полные чистой вкуснейшей воды. Люди и лошади бросились к ней и никак не могли напиться. А над головой щебетали птички, вдали виднелись купы карагачей и пирамидальных тополей… После пустыни, сурового пейзажа плато и раздирающей глотку жажды нам казалось, что мы попали в рай.

Кунград открылся неожиданно — высокие стены с зубцами, оказавшимися на поверку растрескавшимся, полуразвалившемся глиняным вал. За ним скрывался город, пыльный, с узкими улочками, забитый грязными лачугами с плоскими крышами, кибитками во дворах, с редкими высокими зданиями медресе и четырехугольной цитаделью. Перед воротами гомонил базар, торгующий всем подряд. Покупателями выступали казаки, непонятно на чем разбогатевшие, продавцами — разной степени наглости представители всех местных племен, от горожан до кочевников. В этом вавилоне то и дело вспыхивали драки — казачки на кулачках объясняли ушлым сартам правильную систему ценообразования.

Штаб Платова разместился во дворце местного правителя, куш-беги, который, лишь частично оправдав свой титул, бежал, но без куша. Расположенное вне пределов города здание из сырой глины производило впечатление комка земли, коему наскоро придали кубическую форму, а чтобы он не развалился, подперли толстыми колоннами, торчащими выше крыши. За тяжелыми деревянными воротами скрывался внутренний двор с галереей, покрытой искусной резьбой — из нее вели двери в не сообщающиеся между собой комнаты, в темные норы без окон, с земляным полом и закопчёнными стенами и потолком. В одной из таких мрачных каморок, крайне сложно сочетающихся с понятием «дворец», я нашел нашего начальника разведки.

Дюжа встретил меня как родного, угостил сушеной дыней с прилипшими комочками грязи, найденному посланию обрадовался, тут же нашел переводчика.

— Срочно идем к Платову, — потянул он меня за собой. — Как же ты вовремя приехал!

Оказалось, именно в данный момент атаман принимал посланца хивинского шаха в большой туркменской юрте, стоявшей посередине второго двора так называемого «дворца». Мы вошли внутрь, Платов приветливо мне кивнул, Дюжев подскочил к нему и зашептал на ухо.

— Значит, ты уверяешь меня, червь, что твой самозванный хан желает мира, а на нас нападают непокорные туркмены? — сурово сдвинув брови, обрушился атаман на стоявшего перед ним на коленях йэлчи в шикарном халате и тюрбане.

— Истинная правда! — перевел его слова толмач.

— Петя, — ласково окликнул меня Матвей Иванович. — Дай-ка этой хивинской скотине в крестец сапогом от всей души!

Я на мгновение замер, пораженный «тонкостью» атаманского диппротокола, но приказ есть приказ.

Хрясь!

Неплохой вышел у меня удар пыром! Точно в копчик!

Посланник тонко завизжал, рухнул лицом к сапогом Платова. Атаман тут же взгромоздил один из них на повинную голову, лишившуюся и тюрбана, и скрывавшейся под ним тюбетейки.

— Переведи ему! — спокойно обратился генерал-майор к переводчику. — Как мне верить словам твоего инака, коль мои люди перехватили его приказ вождям йомутов начать партизанскую войну и мучить нас набегами?

Дюжа для достоверности потряс привезенным мною листком, покрытым арабскими письменами.

Йэлчи зарыдал, размазывая сопли по холеному откормленному лицу.

— Забирай его, полковник, — брезгливо махнул. — Да хорошенько допроси. А будет упираться, ты ему ухо отрежь. Очень эти басурмане за свои уши трясутся (1)!

Начальник разведки схватил за шиворот хивинца и поволок его из шатра.

Платов махнул мне, чтобы я подошел поближе.

— Ну, здравствуй, Петр! Рассказывай, как там на юге. Есть, чем старика порадовать? Только давай без своих миражей, лады?

Я широко улыбнулся. Быть добрым вестником всегда приятно. Такому и награда всегда положена, а я и не сообразил, какой царский подарок мне сделали полковники.

— Разрешите доложить, господин генерал-майор, что силами трех полков авангарда полностью повержена неприятельская партия числом не менее двух тысяч человек. Захвачена большая добыча, а в близлежащих кишлаках — множество верблюдов и провианта.

* * *

Когда я рассказал атаману про большую добычу, не стал акцентировать его внимание, что и на поле боя, и в кишлаке йомутов мои казачки про себя не забыли и неплохо прибарахлились зипунами, вернее, их обрывками. Поотрывали с туркменских халатов и кафтанов шелковые, парчовые и хлопковые тряпки. На мой вопрос, а на фига, мне популярно разъяснили: на корпию и бинты.

Разумно, и этот ответ запустил поток мыслей у меня в голове на тему полевой медицины. Приближались серьезные схватки и штурмы, так ловко, как под Куня-Ургенчем у нас выйдет далеко не всегда. Пока был поход, казаки лечились самостоятельно прихваченными из дома травками и… голодом, ибо самым распространенным диагнозом была дизентерия от гнилой воды. А как решается вопрос с колотыми и резаными ранами, с извлечением пуль? Поспрашивал и неожиданно выяснил, что главным ответственным за лечение в сотне казаки выбрали Козина как самого старого и бывалого. То есть, на него рассчитывали, что он и заштопает, и кости сложит, и осколки извлечет, и пулю вытащит, если глубоко засела — а если нет, то сам пострадавший ее выковорит пальцами или ножом. У Козина был некий запасец сданных ему трав, в основном, «ешмана», степной полыни, которую считали лекарством от многих болезней.

Пришел черед расспросов урядника, и, честно говоря, Никита меня удивил своими познаниями. Например, он промывал раны чистой водой или водкой, а имевшиеся у него щипцы или специальный нож — в крепком солевом растворе, выходит, что-то соображал в дезинфекции, даже не зная о бактериях. Зашивая глубокую рану, оставлял в ней конский волос.

Зачем?

Урядник доходчиво объяснил:

— Ежели гной появится, он по этому волосу наружу выйдет, а не будет в нем нужды, так сам выпадет или вытащу легко.

— А чем ты зашиваешь, какой нитью?

Никита удивился моего вопросу — какая под руку попадется, такой и зашьет.

— Чудак ты человек, — попенял я ему. — Мы с тобой где? В Хазарии. Тут шелк-сырец водится, а лучше его нити для зашивания раны не найти.

Козин сбил на затылок папаху.

— Откуда ты только все на свете знаешь, Петр Василич? Вроде, молодой, а ума палата! Надо на майдан сбегать, да прикупить ентой нити на всю сотню.

— Ты не торопись. Разговор не закончен.