Империя. Цинхай

Представленная ему Дами оценила верность слов о его красоте; редко можно было встретить сочетание азиатского и европейского так, чтобы оно покоряло и завораживало, а не казалось бездарно, пародийно сляпано, как карикатура на какого-нибудь серьёзного интеллигента, пытающегося совместить несовместимое и превратившегося в посмешище, но первое впечатление от Ифаня было именно волнующим и иступлённым, как при входе в кафедральный собор, он заставлял задержать вдох на полминуты, прежде чем отмереть и осознать, что это живой мужчина, а не картинка. Высокий, статный и со всех сторон как по лекалу божественного искусства, пятый сын был готовым шаблоном для идеального актёра в героических фильмах, или любовных драмах. Когда-то он и пытался найти себя на съёмочной площадке, но карьера не задалась, ни то от отсутствия таланта, ни то от отсутствия целеустремлённости, предполагающей серьёзное отношение к избранному ремеслу. Впрочем, серьёзно чем-либо Ифань до сих пор не занимался, имея какие-то акции, приносящие доход, иногда участвуя в каких-то сделках, приносящих выгоду, иногда просто получая деньги от отца, в силу щедрости того по отношению к своим отпрыскам. Единственное, что все утверждали наверняка, так это то, что Ифань, как и Генри, из тех детей, кто напрочь отрицал для себя участие в преступной деятельности семьи. Потому, возможно, и уехал подальше.

Но углубляясь в наблюдение за пятым сыном, Дами всё сильнее забывала о впечатлении первых мгновений, осознавая, что надменность и холодность Эдисона Чена, давящие и заметные, просто ничто по сравнению с холодностью и надменностью Ву Ифаня. Его имя можно было бы заменить словом «надменность», и это попало бы в точку, не требуя больше никаких дополнений к описанию, чтобы представлять себе лицо, голос, взгляд Ву Ифаня. Он не был презрительным, чтобы унижать кого-то или задевать сарказмом, нет. Его заносчивая гордыня, обледенелая тем самым холодом характера, тем и отличалась от презрения, что застыла в равнодушии, как мошка в янтаре. Презрение требует отвращения, или неприязни, или ненависти, или хотя бы жалости, а в Ифане не было ничего, кроме западного пофигизма, где собственная индивидуальность рассматривалась уникальной не по причине эгоизма, а по причине законных прав, сотни научных аргументов и толерантных доказательств, что быть отстранённым и безучастным – это хорошо, это свобода, это современный выбор и забота о других, и его нежелание ни во что вмешиваться и к чему-либо привязываться – это высшая степень развитого, цивилизованного человека, а эгоизм совсем другое, и не надо приплетать. Ко всем бедам, Ифань и не пытался никого ни в чём убеждать, объяснять что-то, затруднять себя уточнениями, которые помогали бы ему быть понятым; за первым же ужином в честь знакомства, он произнёс столько незаконченных фраз, что Дами прониклась его скучающей позицией, когда договаривать что-либо не трудно, но незачем, новых слов не изобрели, старые всем известны, мысли у каждого собственные, навязывать чужие ни к чему, и каждый волен оставаться при своём мнении, суть общения – обменяться основной информацией. И то, если о ней спрашивают и она имеет практический смысл.

– Я как освободился, сразу взял билет, ну и… - Ифань не сказал «прилетел сюда», «оказался здесь», «сел в самолёт». Он уже накалывал на вилку спаржу.

– Хорошо, что ты прилетел, я давно тебя не видел, - улыбнулся Энди.

– Да, я давно тут не был. И в Синьцзяне тоже, но… - Ифань пил сок, не выразив ни намерений, ни планов, ни пожеланий насчёт Синьцзяна. Так и было весь вечер, и Дами, хмыкая где-то в мыслях, пошутила над ним сама для себя, что, скорее всего, он и проводя время с женщинами до конца ничего не доделывает, обрывая себя перед самым концом. Но это была едкая ирония, лишённая основания, всё-таки, личное и частное она об Ифане ещё знать не могла, и оставалось гадать, какой же он всё-таки человек, если узнать его ближе.

***

Сад в этой пустынной, как все монгольские степи (а когда-то, в древние эпохи, большая часть Цинхая была именно монгольской), местности, держался зелёным и сочным не благодаря времени года или климату, а щедрому снабжению водой, чтобы оазис главы синеозёрных всегда радовал глаз хозяина и его семьи и гостей. Буйствующая растительность деревьев и кустов служила не только украшением, но помогала устраивать незаметные встречи тем, кто в них нуждался. Предупрежденные, или отчитанные её братом, Николь с Сандо стали во стократ осторожнее, не всегда полагаясь на дверной замок, и удаляясь подальше от дома. Камеры наблюдения стояли только на высокой стене, ограждающей личные владения Лау, и их задачей было оповещать о вторжении, на территории же было много укромных мест и лавочек под сводом граба, за оградой из бирючины, в укромной тени изумрудной дзельквы, где обзор службы охраны пресекался. Николь шла в один из таких закутков, приняв вид гуляющей и никуда не спешащей. Генри со своей пассией сегодня не шатался бесцельно, уехав в Синин на какой-то киносеанс, но зато на тропинках встретилась Эмбер со своей подругой Луной. Не встречавшиеся за завтраком, который Николь, как завелось в последние дни, проспала, девушки поздоровались.

– Привет, Ники, - улыбнулась Эмбер, притормаживая. «Этого ещё не хватало, мне не до вежливых бесед!» - возмутилась Николь, пытаясь не выплеснуть это наружу.

– Доброго дня, Халбуви, - поздоровалась Луна с лёгким поклоном. На уйгурском Николь звали именно так. Имя переводилось, как «госпожа со счастливым знаком», то есть, родинкой, и большинство стариков или сельских, с кем приходилось сталкиваться из уйгуров, величали девушку именно «Халбуви». «Знать бы, что знак действительно счастливый, - хмыкнула сестра Николаса Тсе, - пока из всей удачи мне только Сандо и встретился, да на счастье ли?».

– Жара сегодня, да? – заметила Эмбер, сунув руки в карманы широких шорт, какие носили парни. Даже осанка при этом у племянницы Энди Лау стала, как у молодого человека. Отказ от неудобных женских платьев и неуместных девичьих ужимок, считавшихся Эмбер пережитками прошлого, доводил её до стирания какой-то границы, которую стирать, всё же, не стоило бы, как не стоило бы скрещивать сокола и окуня, даже если бы птица посчитала, что тоже хочет дышать под водой, а рыба возомнила, что имеет право летать. Из этого бы получилось нежизнеспособное пернатое чудовище с жабрами, которое одинаково бы потонуло и не взлетело. Так смотрела на сводную сестру Николь, и иногда примерно так же о той думали Вики и Фэй, но, имея склонность терпеть и смиряться, каковой не наблюдалось у Ники, они не осуждали, не ругали, и порой даже понимали самовыражение Эмбер. В провинциях, что их вскормили, до сих пор сильны были исламские и консервативные традиции, а модернизированный Китай был далеко на восток, поэтому ориентироваться на него, но жить по здешним правилам, уставая от них, было нелегко.

– Да, поэтому и хочу найти место попрохладнее, - коснулась Николь щёк, привыкших к щетине и раздражающихся лишь самую малость.
– Не хочу обгореть снова.

– Надо было по чуть-чуть солнце хватать, а не сразу в полдень и на час, - засмеялась Эмбер, посмуглевшая за летние дни, как и её спутница. – Вон, я потемнела без ожогов.

– А я не хочу темнеть, - повела плечами Ники. – Мне белая кожа кажется более красивой.

Завершив этим выпадом разговор, она обошла тех, что оттянули её свидание с Сандо и, не теряя самообладания, всё так же плавно побрела к условленному кустарнику. Прошла тропкой, вышла на перекрёсток, обогнула толстый ствол дерева, бросив взгляд на мраморный фонтанчик, из которого можно было бы выпить воды, но не попила, другая жажда была на уме. Протиснувшись меж приставучих и цепляющихся ветвей кустов, она оказалась там, где и договорилась оказаться, хоть и с опозданием минут в пять или десять. Ей показалось, что никого нет. Листва вилась повсюду, по веткам ползли вьюны, забираясь на граб и дзелькву, так что словно сеточный купол нависал над головой, и было прохладно и тенисто, как в каком-нибудь гроте. Николь потёрла плечи, и возник он. Словно из ниоткуда. Как он так тихо умел замирать и скрадываться в кустах – ей было не понять, но его ловкость дополняла ту сумму качеств, от которых шла кругом голова.

– Я скучала, - приникла она к нему и подтянулась, чтобы поцеловать. Сандо ответил на поцелуй с готовностью и страстью, прижал китаянку к стволу и, отпустив обласканные губы, ухмыльнулся ей глаза в глаза:

– Это ты зря, занятие-то себе могла и найти какое-нибудь, в скуке себя до ненужных мыслей можно довести, или просто показать, что ты лентяйка. – Николь попыталась ударить его коленом, но он поймал его и, подняв ещё выше, прижал к своему бедру. – Обиделась на лентяйку?

– Я тебя покусаю!

– Примерно для этого я сюда и пришёл.

– Тогда ничего не буду делать! Отстань от меня и убери руки! – Сандо послушно отошёл и, нырнув в карман, достал оттуда горсть арахиса. Закинул орех в рот, разломил его белоснежными крепкими зубами, сплюнул шелуху в ладонь и убрал в другой карман, чтобы не оставлять на земле следы своего присутствия. Это повторилось второй раз, третий. Николь поймала его за кисть.

– Ты что, есть сюда пришёл?

– Поболтать можем, ты же сказала руки убрать, - спокойно, но откровенно издеваясь, глядел он на неё, едва сдерживая улыбку. Тихо прорычав, она откинулась спиной на дерево, куда и была прижата мгновениями раньше. Скрестив руки на груди, она отвела взгляд в сторону.

– Мне без тебя скучно, ничего делать не хочется. Но я не лентяйка. Я раньше любила читать… ты любишь читать?

– Некогда мне, - выплюнул очередные очистки в кулак наёмник и, стряхнув их в карман для мусора, полез за новой горстью арахиса. – Книги не помогают мне в том, чем я занимаюсь.

– Может, ты и пишешь с ошибками? – поспешила воспользоваться возможностью задеть мужчину Николь.

– Кто тебе сказал, что я вообще умею писать? – безмятежно ответил он.

– Деревенщина, - фыркнула она. – Безграмотный, пустоголовый бандюган. – Её пальцы сомкнулись на его локте и потянули к себе. – Необразованный чурбан! – Николь потянула сильнее и он, добродушно сияя, подошёл, оставив свою возню с орехами. Отерев ладони о штаны, он расставил их по сторонам от головы девушки, вновь распластав её по дереву. Грудь её, выпуклая совсем немного, как два перевёрнутых дном кверху блюдца, стала вздыматься выше, возбужденно, трепетно. Карие глаза горели, ища ответа в чёрных.

– Тогда подскажи мне, умная девочка, как правильно написать: «он вошёл в неё под деревом» или «он ушёл от неё под деревом». Я не очень хорош в построении предложений.

– Засранец, - улыбнулась Николь, обвив его шею. – Ты сам знаешь…

– Да уж, - целуя подбородок девушке, взялся расстёгивать ремень Сандо, - чтобы грамотно отодрать, десять тысяч иероглифов учить не нужно. Так что ты определись, книжки со мной читать хочешь, или… - Она заткнула его поцелуем, поймав губы.

– Ты. Сам. Всё. Знаешь, - прошептала она, закрывая от наслаждения веки.