Ирландия. Тёмные века 1

— С сегодняшнего дня каждый может подать жалобу писцу, — объявил старший из них, молодой воин с лицом, ещё не тронутым шрамами. — После праздника судьи рассмотрят их в присутствии общины.

Крестьяне перешёптывались, трогая жезлы, словно священные реликвии. Старейшина Дунгал, чей отец когда-то судил по «законам предков» — то есть по настроению, — мрачно заметил:

— Раньше спор решался поединком. Кто сильнее, тот и прав.

— Теперь прав тот, у кого больше доказательств, — ответил легионер, доставая из сумки глиняные таблички. — Свидетели, расписки, следы на земле...

— Следы? — Дунгал фыркнул. — Дождь смоет следы. А ложь — нет.

Но его уже не слушали. Женщины толпились вокруг писца, диктуя первые жалобы: на соседа, укравшего курицу, на Руаркова сборщика налогов, припрятавшего мешок зерна. Даже дети тоже шли с жалобами: «Торгал сломал мою игрушечную мельницу».

Праздник урожая наступил в полнолуние. Кострища пылали вдоль дорог, а в центре деревни поставили столб, обвитый колосьями — символ единства закона и земли. Коналл, как старший хранитель, зачитал вслух основные статьи, а после бросил в огонь старые указы бывших королей — пергаментные ленты с печатями в виде волчьих голов.

— Отныне ваша воля — часть воли Эйре! — крикнул он, и толпа подхватила клич.

Я стоял в стороне, слушая, как эхо несётся над холмами. Впервые за века здесь рождалось не королевство, а договор. Хрупкий, как первый лёд, но уже необратимый.

— Они всё равно не понимают, что творят, — рядом возник Эрк, кузнец, пахнущий дымом и железом. — Закон — это не якорь, Бран. Это парус. И куда он их заведёт...

— Туда, где не будет детей, воющих на пепелищах, — перебил я. — Туда, где вождь не решит за человека, кому жить, а кому умирать.

Эрк усмехнулся, протягивая мне кованый медальон — дуб обвитый змеями, точь-в-точь как на щитах легионеров.

— Носи. Может, убережёт от глупостей.

Когда костры догорели, а люди разошлись по домам, я забрался на холм, где рос старый дуб. Внизу, в долине, мерцали огоньки деревень — как звёзды, упавшие на землю. Каждая — искра нового мира. Мира, где даже пахарь мог оспорить слово вождя.

— Получится, — прошептал я, сжимая медальон. — Должно получиться.

***

Дым от праздничных костров ещё висел над долинами, когда деревни начали жить по новому ритму. Не по звону мечей или приказам вождей, а по мерному стуку деревянных молотков судей, объявивших вердикты. Я сидел в полуразрушенной ризнице старой часовни, что служила мне кабинетом, и перебирал восковые таблички с отчётами. На каждой — детали, собранные мальчишками: «В Баллиморе старейшина Финтан вернул вдове Этне двух коров», «В Друим Кетрене судья Коналл присудил соседу Кайртира вспахать поле за срубленный дуб». Но среди этих записей прятались и иные слова: «Старуха Моргена говорит, что закон — это уловка друидов», «Кузнец из клана Уи Маэлтуйле зовёт вернуть старые обычаи».

— Недостаточно, — пробормотал я, проводя пальцем по строке, где Лиам описал спор двух братьев из-за межи. Они чуть не схватились за ножи, но легионер-хранитель велел им измерить землю верёвкой с узлами — как делали римляне. Братья ушли, бормоча, но поле осталось неокровавленным. Прогресс.

Дверь скрипнула, и в проёме возник Эоган, младший из сирот Уи Нейллов. Его рыжие волосы торчали в стороны, как солома после молотьбы.

— Менестрели пришли, — выпалил он, задыхаясь. — Трое у дуба, ещё двое у брода. Говорят, ты звал?

— Звал, — кивнул я, пряча таблички в кожаную сумку. — Пошли.

Они ждали у подножия холма, где когда-то Руарк принимал клятвы верности. Теперь здесь росла молодая яблоня — символ Эйре, посаженная женщинами в день голосования. Менестрели не походили на бродячих сказителей: их плащи были чистыми, арфы — отполированными до блеска, а на поясах висели не ножи, а свитки с нотами.

— Ты тот, кто платит за правду? — спросил старший, мужчина с седыми висками и шрамом через левый глаз. Его арфа была украшена резными змеями — знаком мудрости.

— Плачу за песни, — поправил я. — Но правда в них должна быть... избирательной.

Он хмыкнул, перебирая струны. Звук, чистый и холодный, как родниковая вода, заставил Эогана замереть.

— Говори, что воспевать.

Я развернул свод законов, открыв страницы с пометками:

— Наследство вдов. Отмена долгов. Суды по свидетельствам, а не поединкам. Пусть каждый куплет прославляет это. Забыть упоминать о налогах или штрафах.

— А о вожде? — спросил второй менестрель, юноша с лицом поэта и руками воина. — Народ шепчется, что Руарк теперь «риг» — король бумажный.

— Руарк — защитник закона, — жёстко сказал я. — Его сила — в справедливости, которую он дал народу.

Старший менестрель кивнул, доставая стилос.

— Слушай.

Он запел тихо, будто пробуя слова на вкус:

«В тени дуба векового, Где змей мудрость стережёт, Вдова плачет над сохой, Но закон её спасёт! Не заберёт вождь медь и злато — Сын её наследит поле, И суд неправедный, крылатый, Уйдёт в кровавую долю...»

— Крылатый? — я нахмурился.

— Метафора, — усмехнулся поэт. — Старые судьи летели на чужую беду, как вороны.

Я бросил ему серебряный с символом дуба.

— Меняй «крылатый» на «лживый». И запомни: ваши песни должны быть проще. Чтобы пахарь, слушая, кивал, а ребёнок — запоминал.

К вечеру первые напевы поползли по долинам. У мельницы в Баллиморе юный менестрель с арфой из орешника пел о вдове Этне, получившей назад коров. Старики, попивая эль, вытирали слёзы:

— Точно, как у моей сестры! — кричал лысый дровосек. — Ей вождь дом отнял, а теперь...

— Теперь можно жаловаться! — подхватила толпа.

В Друим Кетрене седой сказитель с шрамом разыгрывал целое представление. Он изображал судью Коналла, надев на голову шлем с привязанными перьями, а затем — жадного сборщика налогов, спотыкающегося о собственные лживые расписки. Дети визжали от восторга, когда «судья» заставлял его вернуть зерно, а после пели хором:

«Закон не меч, закон не щит, Он крепче стали, ясный вид! Кто правдой жив, тот не умрёт, Пока дуб змея стережёт!»

Даже скептики вроде кузнеца Эрка не устояли. Стоя у своей мастерской, он ворчал: