Ирландия. Тёмные века 1

— Тогда мы построим их из камня. Как наши гранитные стелы с высеченными законами.

Глава 22. Да будет свет

Дождь барабанил по бычьим пузырям, растянутым в оконных проёмах моей комнаты, превращая мир за стенами в расплывчатое пятно. Я сидел у грубо сколоченного стола, вглядываясь в строки пергамента, но буквы плясали перед глазами, сливаясь в серую муть. Каждый раз, когда ветер рвал промасленную кожу на щелях, я вздрагивал — казалось, сама природа издевается над нашими жалкими попытками удержать тепло.

— Хватит, — проворчал я, швырнув стило в угол. — Хоть бы одно прозрачное окно в этом проклятом веке...

Мысль ударила, как молния. Эйритовые печи. Те самые, где мы плавили сталь темнее ночи, раскаляя тигли до белого каления. Если там можно выплавить металл, способный пробить викингские кольчуги, то почему бы не стекло?

На следующее утро я отправился в гончарные мастерские у подножия холма. Воздух здесь всегда пах глиной и дымом, а стены землянок были испещрены трещинами, словно старое лицо. Канн, подмастерье с вечно запачканными сажей руками, возился у печи, подбрасывая в жерло ольховые поленья. Его рыжие волосы слипались от пота, но глаза горели — он обожал эксперименты больше, чем сон.

— Канн, — окликнул я, переступая порог. — Хочешь создать то, чего не видел даже конунг Хальфдан?

Он обернулся, вытирая ладонью лоб и оставляя чёрную полосу.

— Если это не ещё один горшок для аббата...

— Стекло, — выдохнул я. — Прозрачное, как лёд. Твёрдое, как камень. И свет оно пропустит лучше бычьего пузыря.

Рассказывал обрывками — то, что помнил из прошлой жизни: чистый песок, зола для поташа, два этапа плавки. Канн слушал, не перебивая, лишь судорожно сжимая ком глины в кулаке. Когда я закончил, он бросил ком в угол, где тот разбился о черепки неудачных горшков.

— Песок у нас есть. Золу добуду из печи. А печь... — он кивнул на массивную каменную топку, где плавился эйрит. — Она даст нужный жар?

— Если жара достаточно для выплавки стали — его будет достаточно для выплавки стекла.

Первые попытки напоминали шаманский ритуал. Канн просеивал песок через сито из конского волоса, отбраковывая каждую крупинку сомнительного цвета. Золу буковой древесины он вымачивал в чанах, затем выпаривал воду, получая белесый порошок — поташ. Смесь песка и щёлочи засыпали в глиняный тигель, который помещали в самое пекло печи.

— Как долго? — спросил он в пятый раз за час, прикрывая лицо от жара.

— Пока не сплавится в массу. День. Два. Не знаю...

Мы дежурили у печи посменно, подбрасывая уголь и слушая, как трещит глина. На третий день Канн вытащил тигель клещами. Внутри лежала бугристая масса, напоминающая застывшую смолу — стеклярус.

— Получилось! — он тыкал в неё железным прутом, и масса тянулась нитями, как мёд. — Теперь второй обжиг?

Второй этап оказался каверзнее. Расплавленную массу нужно было выдуть или раскатать, пока она не застыла. Первые пластины лопались от малейшего перепада температуры, оставляя на полу осколки, сверкающие, как слёзы. Канн, обмотав руки мокрыми тряпками, пытался ловить расплав на плоскую плиту из сланца.

— Чёрт! — он отшвырнул очередной кривой блин, едва не попав в монаха-подсобника. — Опять пузыри!

— Может, песок не чистый? — предположил я, разглядывая зеленоватый оттенок стекла. — Или золу от поленьев другого дерева попробовать...

Он не сдавался. Менял пропорции, добавлял толчёный морской ракушки для белизны, экспериментировал с температурой. По ночам в мастерской светился огонёк — Канн спал тут же, свернувшись на груде мешков с песком.

Через три месяца он принёс мне квадрат толщиной в палец. Сквозь неровную поверхность пробивался солнечный луч, рассыпая по столу радужные зайчики. В стекле застыли пузырьки, как звёзды в ночном небе, но оно было прозрачным. Настоящим.

— Да будет свет, — прошептал я, проводя пальцем по тёплой поверхности.

Аббат Колум принял нас в скриптории, где запах воска смешивался с ароматом сушёных трав. Он повертел образец в руках, щурясь на солнце, пробивающееся сквозь стекло.

— Колдовство, — пробормотал он, но в голосе слышалось любопытство. — Святой Галл писал о римских окнах... Но это...

— Не колдовство, — перебил я. — Наука. Представьте, отец: весь монастырь залит светом. Рукописи можно переписывать даже в дождь. А витражи с ликами святых...

Аббат поднял руку, прерывая.

— Десять послушников. И место за старым хлевом. Но если хоть один обожжётся — отвечать тебе передо мной.

Мастерскую построили за неделю. Канн лично обмазал стены смесью глины и соломы, чтобы удержать тепло. Печь сложили из плитняка, оставив отверстия для мехов — их качали двое самых крепких послушников. Первые изделия были уродливы: кривые кубки с пузырями, пластины, похожие на льдины. Но когда Канн выдул первый сосуд — кувшин с тонким горлом — даже скептически настроенные монахи ахнули.

— Как... как ты это сделал? — спросил юный послушник Фиртан, тыча пальцем в изгиб.

— Дунул через трубку, — усмехнулся Канн, показывая на железный прут с глиняным наконечником. — Как выдуваешь мыльный пузырь. Только тут жарче.

Но главным чудом стали окна. Первое вставили в скрипторий — квадрат размером с ладонь, обрамлённый свинцовой полосой. В тот день монахи толпились у дверей, тыча пальцами в стекло и крестясь. Аббат, стоя у окна, переписывал псалтырь без свечи — впервые с момента основания монастыря.

— Это... — он обернулся ко мне, и я увидел слезы в его глазах. — Это свет Божий, застывший в камне.

Канн тем временем уже экспериментировал с цветом. Добавляя в расплав медную стружку, он получал зелёные оттенки; толчёный гранат давал кроваво-красный. Послушники собирали на берегу раковины, чтобы вываривать из них перламутр для белизны.

Однажды ночью я застал его за странным занятием. На плоском стеклянном круге он наносил тонкий слой олова, полируя поверхность овечьей шкурой.

— Зеркало, — пояснил он, поворачивая диск ко мне. — Ты говорил, что в них видно лицо, как в воде...

В тусклом свете факела моё отражение дрожало, как призрак. Морщины, ранняя седина в бороде, шрам от викингской секиры — всё было на месте, но впервые за годы я увидел себя ясно.

— Страшно, — усмехнулся я. — Как будто встретил собственное прошлое.

Канн положил зеркало в деревянную раму и протянул мне.

— Возьми. Пусть напоминает, что человек способен создавать чудеса.