Ирландия. Тёмные века 1

— Вода сверху зальётся — и запах не пойдёт, — показывал я Торгалу, который крутил носом, как пёс у чужой миски. — Попробуй.

Он нехотя присел, потом ахнул:

— Чёрт возьми, и правда не воняет! Только где воду брать?

— Дождевая бочка под крышей. Черпаком подливаешь — и смываешь.

Вскоре плотники сами стали проситься «опробовать новинку», а Энгус, гордый, как конунг, хвастался своим творением на ярмарке.

Главной гордостью стала печь. Я скопировал её с русских моделей — массивная, с лежанкой и системой дымоходов, аккумулирующих тепло. Каменщик Коналл, привыкший к открытым очагам, сначала отказывался верить:

— Как дым пойдёт вверх, если труба такая длинная? Задохнёмся все!

Но когда сложили первый свод и разожгли огонь, дым потянулся в узкую трубу, выложенную изнутри глиняными плитками. Печь пожирала поленья, как дракон, а жар растекался по лабиринту каналов, согревая даже дальние углы.

— На ней и готовить можно, — я поставил чугунный котёл. — И хлеб печь, и мясо жарить. А ночью спать на лежанке — тепло, как в материнской утробе.

Коналл, сидя у огня, мурлыкал от удовольствия:

— Лучше, чем в замке у Руарка. Там сквозняки свистят, а тут… Рай, да и только.

Когда дом был готов, я обошёл его, проверяя каждую щель. Дощатый пол, приподнятый над землёй, не скрипел под ногами и не прогибался. Окна с ставнями и промасленным пергаментом вместо стёкол пропускали мягкий свет. В углу стоял стол с ящиками для чертежей, на стене висел «Клык» — подарок Кайртира. И даже плесень, эта вечная спутница ирландских хижин, не посмела заглянуть сюда — сухой воздух и жар печи выгоняли сырость.

Руарк, зашедший «на огонёк», долго молчал, разглядывая каждую деталь. Потом хлопнул меня по плечу:

— Ты и тут выдумал своё, монах. Теперь все захотят такие дома. Придётся тебе секреты продавать.

— Пусть учатся, — улыбнулся я. — Чем больше сухих домов — тем меньше больных.

На прощание он оставил у порога бочонок эля. Я сидел у печи, слушая, как ветер бьётся в черепицу, и думал, что даже в IX веке можно создать маленький уголок будущего. Пусть медленно, пусть через насмешки и сомнения. Главное — начать.

***

С тех пор как я построил своё жилище прошло два года. Дом, который я воздвиг на окраине Глендалоха, стал больше, чем крышей над головой. Он превратился в продолжение меня самого — каждая трещина в бревенчатых стенах, каждый закопченный угол печи хранил память о днях, проведенных за чертежами, ночах у огня с чашкой мятного отвара. Здесь всё было устроено с расчетом: дубовый стол у окна, куда падал луч света в полдень; полки, сплетенные из ивовых прутьев, где лежали свитки с расчетами дорог и образцы эйрита; глиняные горшки с травами, сушившимися под потолком. Даже запах — смесь дыма, воска и сушеного вереска — стал частью меня.

Но война не спрашивает, готов ли ты. Когда гонец ворвался ночью, выкрикивая, что Айлиль перешел Шаннон и жжет деревни к северу от Гаррхона, я схватил «Клык», не глядя на остывающую похлебку в котле. Руарк ждал у ворот, его конь бил копытом, разбрызгивая грязь:

— Ты везешь свой дом на спине, монах? Собирайся быстрее!

Я оглянулся на печь, где тлели угли, на кровать с овечьими шкурами, на корзину с только что испеченным хлебом. Бросил в сумку восковые таблички, нож с дубовой рукоятью и мешочек с солью — последнее, что успел схватить. Дверь захлопнулась за спиной с глухим стуком, будто сама обида на несправедливость мира.

Три недели в седле. Три недели, когда дождь пропитывал плащ до костей, а костры едва спасали от холода, пробирающегося сквозь кольчугу. Мы спали на сырой земле, завернувшись в мокрые шкуры, жевали вяленое мясо, от которого сводило челюсти. Каждую ночь я мечтал о своей печи — о тепле, что ластилось к телу, как вторая кожа, о плоском камне, где пеклись лепешки с медом. Вместо этого — бесконечные болота, где вода сочилась в сапоги, и ветер, вывший в ущельях, словно души погибших воинов.

Особенно запомнилась ночь у Слив-Галлион. Дозорные доложили о приближении врага, и мы заняли позиции на склоне, заросшем колючим дрокам. Земля была холодной, как труп, а туман обволакивал так плотно, что не видно было собственной руки. Я прижался спиной к валуну, пытаясь согреть окоченевшие пальцы дыханием. Кайртир, сидевший рядом, швырнул в темноту камень:

— Если бы тут была сейчас твоя печь, а?

Я представил, как открываю тяжелую дверцу, подбрасываю ольховых поленьев, наблюдая, как пламя лижет глиняные своды. Тепло расходилось бы волнами, сушило промокшие портянки, растапливало лед в костях. Вместо этого — дрожь, пробиравшая до зубов, и мысль, что Айлиль где-то рядом, тоже мерзнет, тоже ненавидит эту проклятую погоду.

Когда спустя месяц мы наконец разбили его войска, возвращение домой казалось сном. Лошадь сама вынесла меня на знакомую тропу, петлявшую между холмами. Первым увидел дымок из трубы — тонкий, как паутина, но такой родной. Потом — крышу, покрытую инеем, будто сахарной глазурью. Сердце забилось чаще: цел ли? Не сожгли?

Дверь скрипнула, как старый друг. Воздух внутри был теплым, пропитанным ароматом тлеющих яблоневых дров. Я замер на пороге, вдыхая запах дома — воска, сушеного чабреца, древесной смолы. Даже пепел в очаге лежал так, будто я ушел вчера.

Первым делом — разжег печь. Угли, припасенные в глиняном горшке, вспыхнули быстро. Я снял кольчугу, чувствуя, как тяжесть с плеч спадает вместе с ржавыми кольцами. Сапоги, пропитанные болотной жижей, шлепнулись у порога. Босые ноги утонули в шкурах на полу — мягких, как первое снежное утро.

На полках все осталось на месте: скрученные свитки с расчетами мостов, коробочка с рыбьим клеем для ремонта арбалетов, даже засохшая ветка вереска, которую я когда-то принес, чтобы напомнить себе о цветущих холмах. В углу стоял деревянный макет водяной мельницы — зубчатые колеса, выточенные из дуба, все еще идеально сцеплялись.

Но больше всего я скучал по маленьким ритуалам. Утром — размять затекшие плечи, подойти к бочке у стены, зачерпнуть ковшом дождевой воды, вскипятить ее в медном котелке на печи. Добавить щепотку сушеной мяты из глиняной банки, наблюдать, как листья раскручиваются в кипятке, словно оживая. Сесть у окна, где солнце пробивалось сквозь промасленный пергамент, и пить, чувствуя, как тепло растекается по животу.

Теперь, вернувшись, я делал все медленно, словно боясь спугнуть этот миг. Вынул из тайника за печью горшочек с медом — последний урожай прошлого лета. Обмакнул в него черствый хлеб, оставшийся с тех времен, когда уходил. Сладость, смешанная с горечью дыма, казалась вкусом самой жизни.

Вечером, когда первые звезды зажглись над долиной, я забрался на лежанку печи. Тепло, накопленное за день, проникало сквозь шерстяное одеяло, разминая застывшие мышцы. Сквозь полуоткрытую дверцу виднелись язычки пламени — они танцевали, как духи огня, рассказывающие свои вековые тайны.