Ирландия. Тёмные века 1

Поздней ночью я сидел у печи, разглядывая итоговые свитки. Руарк, допивая эль, проворчал:

— Половина не поняла, за что голосовала.

— Зато теперь они знают, что их голос что-то значит, — ответил я, гася свечу.

На улице завыл ветер, неся первый снег. Зима пришла рано, но корни Эйре уже цеплялись за камень — глубже, чем казалось.

***

Дым от очага в зале совета вился к потолку, цепляясь за резные дубовые балки, словно не решаясь покинуть место, где решалась судьба Эйре. Я сидел за столом, уставленным свитками с печатями новых глав провинций, и перебирал деревянные фишки с выжженными именами. Восемь из девяти — члены партии «Прогресса». Лишь одна фишка, помеченная знаком волка, напоминала о слепом барде Маэл Дуйне, чей голос звучал теперь в Сенате как эхо ушедшей эпохи.

— Они назвали нас «партией власти», — пробормотал я, вращая в пальцах фишку с именем Эндлы. — Будто это проклятие.

Руарк, развалившись на скамье у стены, щелкал лезвием кинжала по краю стола. Его взгляд, привыкший выискивать угрозы в тенях, метнулся к дверям, где стояли два арбалетчика с «Клыками» наизготовку.

— «Традиция» — это не партия, Бран. Это стая шакалов, — проворчал он. — Маэл Дуйн поёт в тавернах, что ты «разрушитель обычаев», а аббат Лабрайд шепчет старейшинам, будто новые законы — грех перед Богом. Вчера в Друим Кетрен монахи нашли это.

Он швырнул на стол берестяной свиток, испещренный огамическими письменами. Строки, выведенные дрожащей рукой, гласили: «Кто сеет чужое зерно, пожнёт чуму. Кто слушает колдуна, потеряет душу».

— Лабрайд? — спросил я, ощущая, как холодный гнев струится по жилам.

— Его ученики. Мальчишки-послушники разбрасывали такие у колодцев.

Я подошёл к окну, отодвинув промасленный пергамент, замена стеклу. Внизу, на площади Гаррхона, толпились крестьяне, рассматривая свежевывешенные списки законов. Некоторые тыкали пальцами в буквы, словно те были рунами, а не инструментом их же свободы.

— Они боятся не нас, — сказал я, глядя, как старик учит внука ставить крест вместо подписи. — Они боятся, что их голос станет гвоздём в крышку их же гроба. Вожди теряют свою власть — а власть для них как воздух.

Собрание партии «Прогресса» провели в старом амбаре, переоборудованном под штаб. Стены украшали дубовые щиты с выжженным девизом: «Закон — мера, а не цепь». Но единства не было даже здесь.

— Зачем ты позволил Маэл Дуйну войти в Сенат? — Эндла, сенатор Осрайге, стукнула кулаком по столу. Её серебряные браслеты, символ былого рабства, звякнули. — Его песни сводят на нет все наши речи!

— Потому что запретить его — значит признать что мы боимся, — ответил я. — Пусть народ видит: даже голос прошлого имеет право звучать. Но не доминировать. Возможно людям надоедят перемены, и тогда партия «Традиция» возьмёт верх на выборах, станет правящей партией, и мы тогда будем оппозицией станем их критиковать.

Катал, верховный судья Лойгиса, снял с шеи цепь с ключом — символ своей должности.

— Аббат Лабрайд требует судить меня за «нарушение воли предков». Говорит, что штрафовать вождей за неуплату налогов — кощунство.

— Тогда напомни ему, что воля предков привела их к голоду, — огрызнулся Руарк.

— Нет, — я поднял руку, останавливая спор. — Мы сыграем по правилам. Завтра в Друим Кетрен будет диспут. Пусть Лабрайд защищает «Традицию», а мы — свою точку зрения.

Площадь перед монастырём напоминала поле боя. С одной стороны — аббат Лабрайд в белых одеждах, с крестом из чернёного железа в руках. За ним стояли монахи с факелами, чьи отсветы дрожали на ликах каменных святых. С другой — мы, «Прогресс», под знаменем с дубом и змеями.

— Вы позволяете женщинам присутствовать на совете! — начал Лабрайд, его голос звенел, как набат. — Разве не сказано: «Жена да убоится мужа своего»?

Эндла вышла вперёд, скинув плащ, чтобы все видели шрамы от оков на её запястьях.

— Мой муж умер, защищая урожай от ваших друзей-вождей. Они забрали зерно, оставив моих детей грызть кору. Ваши святые тексты не накормили их. А законы Эйре — накормил.

Толпа загудела. Кто-то крикнул: «Правда!»

Лабрайд, бледнея, указал на Катала:

— А вы, судья, вершите расправу без благословения Церкви!

Катал снял плащ, обнажив кольчугу со следами эйритовых стрел.

— Когда мой сын умирал от лихорадки, ваши монахи молились, а лекари Эйре дали ему тысячелистник. Он жив. Ваши молитвы хороши для душ, но наши законы спасают тела.

Ропот перерос в рёв. Лабрайд попытался говорить о «божьем гневе», но его слова потонули в криках: «Долой волков! Да здравствует дуб!»

Но «Традиция» не сдавалась. Ночью в Уи Хенкселайг подожгли амбар с бюллетенями для новых выборов. Утром Маэл Дуйн пел на рынке:

«Где те, кто клялся нам вольной волей? Их слова сгорели в огне, Как солома в поле...»

Мы ответили ходом, достойным викингов. Вместо бюллетеней — камешки: белые за «Прогресс», чёрные за «Традицию». Просто, как удар топора.

— Каждый камень — голос. Потерять его — всё равно что обокрасть себя, — объявил я на сходке.

Лабрайд назвал это «языческим обрядом», но народ смеялся, перебирая камешки в ладонях. Даже дети не знающие грамоты понимали правила.

Перелом случился в первый день зимы. Аббат Лабрайд, отчаявшись, привёл к стенам Гаррхона «живое доказательство» — прокажённого, которого монахи выгнали из лепрозория.

— Это кара за вашу гордыню! — кричал он, тыча пальцем в язвы несчастного. — Закон Эйре отвергнут небом!

Толпа замерла. Тогда из ворот вышла Лиахан, моя мать, с миской дымящегося бульона. Не говоря ни слова, она поднесла её прокажённому.

— Закон Эйре велит кормить голодных, — сказала она громко. — А ваши монахи велели ему умирать в гноище.

Лабрайд бежал под свист и улюлюканье. Маэл Дуйн перестал петь.

Вечером у костра Руарк, впервые за месяцы, смеялся:

— Ты видел его лицо? Будто лягушку проглотил!

Но я глядел на звёзды, думая о другом. «Традиция» проиграла битву, но не войну. Их сила — в страхе перед переменами, а страх, как сорняк, прорастает даже в каменистой почве.

— Завтра начнём строить новые школы, — сказал я, бросая в огонь ветку. — Там, где учат не только буквам и числам, но и мыслить.

— А если «Традиция» сожжёт и их? — спросил Катал.