Искатель, 1998 №7

— Давно.

— Все равно, вы знаете, как трудно было оставаться евреями при коммунистах.

— При сионистах тоже, — заметил Розовски. — И вообще: евреем быть трудно всегда. Но ничего — мы справляемся. А если продолжить это оригинальное суждение, то быть тяжело. Вообще. Не быть легче. Полное отсутствие проблем.

— Что? — Наум немного растерялся. — Нет, я не то имел в виду. Я говорю о мицвот, и… Словом, мы оба родились в религиозной семье. Наш отец был габаем синагоги. Так что у Шмулика был брис^[11], как и положено — на восьмой день.

— Очень интересно, — сказал Розовски, с трудом сдерживая раздражение, и посмотрел на Баренбойма. Баренбойм поспешил на помощь.

— Да нет, ты не понимаешь, — сказал он. — Науму в «Хевра Кадиша» сказали, что отказались хоронить Шмулика, потому что тот — гой.

— Да, — подтвердил Наум. — Я, конечно, возмутился: как это гой? Так они мне сказали, что Шмулик был необрезаным. И его похоронила какая-то организация на нерелигиозном кладбище под Беер-Шевой. Кажется, организация называется «Эзра». Что вы на это скажете? Я даже не знаю, что можно подумать. Вот, кинулся по домашнему адресу — он там уже год не жил, даже больше. Рассказал Зееву — он предложил поехать к вам.

— Секунду. — Сказал Натаниэль, поднимаясь с места. — Я вам кое-что покажу, — он быстро прошел в кабинет и вернулся с портретом Шмуэйя Бройдера, выполненным уличным художником. — Вы узнаете этого человека?

Бройдер-старший внимательно посмотрел на рисунок.

— Узнаю? — переспросил он. — А кого я должен узнать?

— Человек, изображенный на этом рисунке, похож на вашего брата? — спросил Розовски.

Наум еще раз посмотрел на рисунок и молча покачал головой.

— Дай-ка взглянуть, — попросил Баренбойм. Натаниэль протянул рисунок ему. — Ну как же! Шмулик, вылитый. Классный рисунок. Что вы, Наум, собственного брата не узнаете?

— Нет, — упрямо повторил Наум. — Этот человек ничего общего с моим братом не имеет. Конечно, мы не виделись почти десять лет. Но четыре года назад вместе с письмом Шмулик прислал мне свою фотографию. Кстати, она у меня с собой, — он вытащил бумажник из внутреннего кармана, протянул фотографию Натаниэлю. — Можете сами убедиться.

Розовски взял фотографию. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы признать правоту Бройдера-старшего: человек на фотографии даже отдаленно не был похож на человека с портрета. Натаниэль протянул фотографию Баренбойму. Теперь уже Зеев, как давеча Наум, отрицательно покачал головой.

— Впервые вижу, — сказал он, разглядывая фотографию.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Розовски, — что это — не тот человек, который год назад снимал квартиру по соседству с тобой и называл себя Шмуэлем Бройдером?

— Именно.

— А вы, — Натаниэль снова повернулся к Науму, — утверждаете, что человек на фотографии — ваш брат Шмуэль Бройдер, четыре года назад репатриировавшийся в Израиль, в то время как человек на рисунке вам неизвестен?

— Совершенно верно.

Натаниэль покосился на все еще работавший телевизор, у которого он на время разговора убрал звук. «Фисфусим» уже закончилась, начался нудный сериал — то ли родной, израильский, то ли мексиканский. Из сериалов Натаниэль угадывал только «Санта-Барбару»: при родственном дебилизме участников в американской жвачке преобладали блондины. Он подошел к телевизору, нажал кнопку выключателя.

— У тебя нет дистанционки? — немедленно встрял Баренбойм.

Натаниэль только покосился на него, но ничего не ответил.

Наум сидел в явном оцепенении.

— А вдову брата вы уже навещали? — спросил Розовски, возвращая ему фотографию.

— Нет еще. Мне еще нужно узнать ее адрес.

— Пока не делайте этого, — посоветовал Натаниэль. — И вообще: если можно, ничего не предпринимайте… — Он помедлил немного. Оба гостя смотрели на него с такой надеждой, что Натаниэлю стало чуть-чуть не по себе. Он откашлялся и сказал: — А сейчас вы расскажете мне об этом человеке. Все, что вспомните.

— О котором? — тотчас спросил Баренбойм. — По-моему, тут два разных человека.

— Об обоих, Зеев, ты — о своем соседе, а вы, — Розовски повернулся к Науму Бройдеру, — о своем младшем брате.

Наум Бройдер, словно в некотором замешательстве, пригладил черную курчавую бороду, в которой тонкими нитями вились седые волосы.

— Не знаю, что и сказать, господин Розовски, — сказал он. — Вчера, после столь неожиданного известия, я впервые задумался о том, кем был мой брат и что за отношения сложились у нас там, в Союзе.

— И что же?

— Мы не были близки, — Бройдер-старший вздохнул и повторил: — Мы не были близки. Может быть, сказывалась разница в возрасте — все-таки я старше на двенадцать лет. Может быть, то, что моим воспитанием родители занимались, а его — нет. После смерти матери Шмуэль совсем отбился от рук. Я ведь предлагал ему подавать документы вместе — мы тогда получили вызовы на всю семью. Он меня высмеял.

— То есть особого желания покидать Союз у него не было?

— В том-то и дело.

— А как складывались его отношения с отцом? Вы сказали, что отец был верующим человеком.

— Отец умер в семьдесят восьмом. А мы уехали в восемьдесят первом. Уже в Вене жена настояла, чтобы мы ехали не в Израиль, а в Штаты. Я был против, но… — Наум виновато развел руками, — вы же знаете еврейских жен. Если уж она взяла себе что-то в голову, то…

— В общем, вы оказались в Штатах вместо того, чтобы репатриироваться в Израиль.

— Да. Получили статус беженцев, потом грин-карту. Вот, живем.

— Отношений с братом вы не поддерживали?

— Нет. Изредка доходили слухи, что у него было не все в порядке.

— Что именно?

— Ну… Лечился от алкоголизма, арестовывался… Словом, тот еще… — Наум замолчал. — При всем том, он был не дурак, далеко нет. Аидише копф, это я вам точно говорю.

— А когда вы узнали, что он собирается в Израиль? Он известил вас об этом решении?

— Конечно, нет. Он написал мне письмо уже отсюда. Сообщил, что репатриировался, «сделал алию», как он выразился. Ну, первое письмо восторженное: ахи, охи, все красиво, все чудесно…

— Вы ответили?

— Да, написал, что очень рад, что он прекрасно выглядит — в письме была фотография, вот эта самая.

— Были еще письма?

— Да, — Бройдер помрачнел. — Было еще одно письмо, примерно через полгода. Совсем другое письмо, с другим настроением. Все плохо, страна дрянь, люди — жулики, все сволочи, его обманули. Да, а в конце сообщил, что женится. И все. Я ответил, попытался успокоить, написал, что эмиграция — это всегда тяжело, описал ему наши трудности поначалу. На второе письмо он уже не ответил.