Истории замка Айюэбао

Близилась ночь. Над головой висела до ужаса яркая лампа, перед ним стоял чёрный железный стол, за столом сидели двое, а он сам был привязан к железному стулу и скован многочисленными цепями.

— Рассказывай, откуда ты, каковы мотивы преступления, сколько раз это делал. Мы уже всё выяснили, нам надо только проверить и подтвердить, — хладнокровно сказал тот, что постарше, и зажёг сигарету.

Молодой человек, сидевший рядом с ним, что-то записывал, шурша по бумаге пером. Баоцэ отвечал в тон ему, так же невозмутимо: из Саньдаоган, бедный крестьянин, никаких преступлений не совершал.

— Чего ж ты тогда убегал?

— Испугался.

— Что тебя застрелят?

— Боялся я… — Позабыв, что он привязан, Баоцэ упёрся ногами в пол и попытался встать. Раздался треск.

Человек затушил сигарету:

— Привяжите-ка его покрепче!

В камеру немедленно вошли и обмотали его верёвкой ещё несколько раз, так что он больше не мог пошевелиться. Допрашивающий, заложив руки за спину, приблизился к нему, развернулся вокруг своей оси и, глядя с высоты своего роста, яростно ругнулся:

— Дрянь!

Баоцэ прикрыв глаза отвечал:

— Вы схватили невинного человека, я всего лишь проходил мимо!

— Вот как? А в городе ты что делал?

— Я… побираюсь, прошу милостыню и ищу заработок.

Мужчина усмехнулся:

— Тогда, считай, нашёл. Имей в виду, что мы меньше чем за три дня выясним о тебе всё.

На этом первый допрос был окончен. Когда конвой привёл его обратно в тёмную камеру, ему дали карандаш и бумагу, чтобы он на ней писал или рисовал. Он стал писать.

— Пиши-пиши, всё что душе угодно.

Через некоторое время тот же человек заставил Баоцэ рисовать. Баоцэ нарисовал дерево — ту дикую цедрелу, которую он помнил; затем нарисовал под деревом бабушку. Из глаз его полились слёзы; он смотрел на свою корявую картинку и на написанные вкривь и вкось иероглифы. Человек забрал бумагу и ушёл. Три дня спустя начался второй допрос. Человек за железным столом перебирал стопку бумаг, время от времени поглядывая на него, и взгляд этот становился всё суровее. Наконец он воскликнул:

— Ну что ж, ты из Саньдаоган. Но, скажи на милость, как ты умудрился пропасть на десять с лишним лет?

Баоцэ вздохнул с облегчением. Уперев ноги в землю и заикаясь, он ответил:

— Меня унёс коршун.

— Угу, здоровенный же был коршун. Как же ты тогда не разбился насмерть?

— Он бросил меня прямо на стог сена.

— Резонно. А как же ты потом жил? Куда ты пошёл? Где учился? Как вернулся обратно в деревню? Пока не расскажешь всё, даже не думай отсюда уйти.

Ход мысли у Баоцэ начался со стога сена, который был смутным воспоминанием. Затем было бегство, он с плачем звал маму, сердобольные люди забрали его к себе, так он и рос потихоньку… А что потом? А следуя зову, который услышал во сне, он отправился на юг и на запад. Он бежал, бежал, и так в скитаниях повзрослел и стал шестнадцатилетним юношей, крепко сколоченным, с густой, как пучки льна, шевелюрой. Так он и добрался до деревни, где родился, проник во двор материнского дома и уснул, зарывшись в стог.

Баоцэ рассказывал отрывочно, наполовину зажмурившись, словно с трудом извлекая со дна памяти воспоминания. Когда он остановился, допрашивавший, покусывая губы, посмотрел на того, кто записывал:

— Записывай подробно всё это враньё, чтобы потом рассчитаться с ним по всем правилам.

— Это не враньё! — вскричал Баоцэ.

— Да ну? Что ж, расскажи о школе, где ты учился, — как она называется? Нет на свете такого места, которое я не смогу отыскать!

Баоцэ оказался в тупике. Он подумал-подумал, вздохнул и сказал:

— Она мне попалась, когда я странствовал. Помню, там помещение было наполовину разрушенное, а вот название я забыл.

— Забыл?

— Забыл.

Допрашивавший приблизился к нему:

— Ну ладно, — и неожиданно дал ему затрещину. Удар был такой силы, что Баоцэ почувствовал, как из ушей и из носа пошла кровь.

Мужчина пускал в ход и руки и ноги, схватил его за шею и начал бить в нижнюю челюсть. Изо рта хлынула кровь, и на груди расплылось огромное пятно. Баоцэ не издавал ни звука. Он словно вновь услышал тот призыв на мельнице: «Бейте его! Бейте так, чтобы он застонал от боли!» «Нет! Ни за что я не буду стонать от боли!» — мысленно сказал он себе в тот момент.

Он потерял сознание, а когда очнулся, уже опустились сумерки. Рядом стояла прокисшая каша, лежали пампушка и кусочек солений. При виде пищи он рефлекторно протянул к ней руку, но, схватив еду, понял, что не может есть: кровь застряла на зубах и склеивала губы. Он с усилием разлепил их, пошевелил языком и путём неимоверных усилий чуть-чуть приоткрыл рот, но, как ни старался, не смог откусить зачерствевшую пампушку. Среди ночи к нему в камеру вошёл человек средних лет в форме из чёрного сукна. Из кармана у него торчала ручка; он достал из кармана очки, надел и посмотрел на заключённого. За ним следом вошёл молодой человек, и оба стали о чём-то перешёптываться.

На рассвете два человека с ружьями за спиной открыли камеру и прокричали:

— Вставай, дело есть!

Не зная, что его ждёт дальше, Баоцэ продолжал лежать на кровати. Кто-то подошёл, расстегнул цепи у него на лодыжках и попытался отделить от кровати его тело, но кандалы с ног не снял. Взяв заключённого под руки, они полуволоком потащили его к двери. Солнце светило так ярко, что было больно открыть глаза. Они прошли по коридору и вышли во двор, где стояла машина. Кузов был уже полон арестантов, и его подняли к ним. Только оказавшись в машине, он заметил на всех людях в кузове таблички. Он понял, что их сейчас повезут по улицам. Его сунули в самую гущу дурно пахнущих арестантов. Было в кузове и несколько людей в кожаных ремнях: они были вооружены до зубов, а на ружьях поблёскивали острые штыки.

Машина тронулась. Один из его соседей в отчаянье застонал и тихо что-то забормотал.

2

Баоцэ показалось, что пронзительный крик обжёг, заполнил его целиком, от макушки до пят. Этот крик захватил его полностью: всё его тело ревело и завывало, то звонко, то грубо, перекрывая стук сердца и весь уличный шум. Солнце поднялось над горизонтом: казалось, оно и есть источник этого крика, этого мощного вопля, который низвергается с небесных просторов на землю и, разлетаясь вдребезги, серебряными осколками проносится в воздухе между людьми и над крышами домов. Этот душераздирающий звук становился невыносимым, и Баоцэ хотелось заткнуть уши руками, но руки его были туго стянуты верёвками, а на запястьях поблёскивали кандалы. На груди висела тяжёлая табличка, и проволока, к которой она была прицеплена, врезалась в шею сзади. Одна отчётливая мысль, прорвав бесчисленные звуковые барьеры, втиснулась в сознание и коснулась грядущей развязки: это прощальная поездка, это самый долгий, но и самый короткий в бренном мире путь. Он увидел, что за машиной следует людской поток: одни поднимали кулаки и грозили людям в кузове, другие неподвижно пялились. За спиной кто-то дёрнул его за узел верёвки. Это движение говорило о том, что сзади его держит специально приставленный человек, а сам он лишь добыча и в данный момент принадлежит ему. Он не мог повернуть голову, чтобы узнать, как выглядит этот человек со штыком за спиной. Ненависть помогла ему на время избавиться от взрывов звуковых волн, и он вспомнил о самом главном: проститься с родными. Мама, бабушка, дикая цедрела у дороги, матушка из Саньдаоган. При воспоминании о Ли Ине у него из глаз полились горячие слёзы. Казалось, учитель стоит в расщелине среди клубов тумана, на границе между двумя мирами. Потрясённый, сияющий от радости, он смотрит на своего ученика, словно спрашивая: «А ты откуда взялся?» В горле застрял ком. Юноша не мог ответить, он мог говорить только сердцем и взглядом, и он так ответил любимому учителю:

— Да, это я. Это так печально и так не вовремя, но перст судьбы указал на меня, заставил поторопиться с утра пораньше. Учитель, может быть, я не самый несчастный человек на этом пути. Учитель, позвольте преклонить перед вами колени, снять с волос всю налипшую на них грязь, позвольте излить перед вами наполняющий меня стыд: дорогой учитель, я очень виноват перед вами, я вёл себя неосмотрительно и беспечно, поэтому так и не смог добраться до Циндао и навестить вашего отца, не смог выполнить вашу последнюю просьбу. Это моя самая большая печаль — я отложил на потом такое важное дело! Это невосполнимая потеря.