Иван Премудрый

– А что они?
– как будто ждала этого вопроса, продолжала Василиса.
– Они хорошие, добрые. В трудную минуту нас не бросили: вырастили, воспитали.

Но видать беда, она до того страшная, что на всех подряд распространяется. Не успел Руслан толком и уехать, беда на Никиту, да на боярина Захара накинулась. Меня аж страх взял: стали они, ну прямо на глазах, изменяться.

Всего-то и недели не прошло, а Никита стал каким-то, даже не могу сказать каким. Раньше хоть и строгим был, зато справедливым. Весёлым был, песни любил играть, и вообще всякое веселье любил. Бывало, если кто из детишек ему на пути попадётся, обязательно или пряником, или конфетой какой угостит, своих-то детишек у него не было.

– А женихи?
– да уж, не зря говорят: у кого что болит, тот о том и говорит.

– Какие женихи?
– Василиса сначала даже не поняла, о чем это её спрашивают?

– Ну те, которые сватались... - царевич Гвидон понял, что сморозил очередную глупость, но увы, поздно, пришлось договаривать.

То ли Василиса сразу же вспомнила, что она - девица-красавица, то ли оно само по себе сработало. Посмотрев на царевича тем самым, хитрым женским взглядом, улыбнулась, и спросила, хитро так:

– А тебе зачем?
– и даже слегка засмеялась.
– Или у тебя одни женихи на уме?

– Почему одни женихи?
– теперь царевич Гвидон глупел на глазах.
– У меня и Никита и этот, как его, боярин Захар, тоже на уме.

Теперь Василиса уже не слегка, хоть и не громко, но вполне весело рассмеялась. Видать понравился ей ответ царевича, нелепостью своей понравился. Чего такого она в том ответе услышала - поди знай, да и вообще, не поймёшь их, женщин.

– Женихи, сразу все куда-то подевались.
– теперь Василиса продолжала рассказывать не так грустно и трагично, а повеселее.
– Как только Руслан уехал подвиги совершать, так и женихи все, сколько их было, сразу по домам засобирались. В один день собрались и поминай как звали, а другие не приехали.

– Понятно...

– Что тебе понятно?
– опять хитрый, женский вопрос.

– Так, ничего...

– Ну раз ничего, слушай дальше. Если раньше Никита был весёлым и добрым, то стал каким-то, знаешь, когда человек всего боится, он хочет как бы меньше сделаться, чтобы его никто не заметил, ну и не обидел наверное. Вот и Никита стал таким. От веселья его и следа не осталось. Ходит, даже не ходит, прямо как будто крадётся по терему и каждого угла боится. На детей внимание совсем перестал обращать. А дети они же привыкли, что тот завсегда их пряником одарит, а тут такое... Хорошо хоть лютовать не начал, не стал все свои страхи на слугах вымещать. Я его спрашивала, мол Никита, что с тобой приключилось? А тот головой, мелко так, кивает, по сторонам оглядывается и говорит: ничего не приключилось, княгинюшка, жив-здоров я. И завсегда готов любую службу тебе сослужить. А какая я ему княгинюшка, если я ещё в девицах? Может ещё про женихов рассказать?
– Василиса опять посмотрела на царевича Гвидона и опять засмеялась. Видать уж очень ей вопрос его понравился.

– Не надо про женихов. Лучше про боярина расскажи.
– итак из-за своего глупого вопроса царевич Гвидон сейчас пребывал в состоянии, которое люди называют: "не в своей тарелке", а Василиса ещё и подначивала. Видать уж очень ей нравилось такое состояние царевича и она всячески хотела его продлевать.

– Ну раз не надо, значит не надо.

И без того красивые глаза Василисы сейчас стали ещё красивее. Поселившаяся в них та самая женская хитрость, которую некоторые люди называют лукавством, делали их, ну просто неотразимыми и какими-то волшебными. В них хотелось смотреть и смотреть, как в тот омут, а потом даже не набирая воздуха, прыгнуть туда и утонуть, без остатка. Один в один, как в омуте.

– Ну если тебе боярин Захар интереснее женихов, слушай тогда.
– вот скажите, а почему женщины жить не могут без всех этих своих женских хитрых шпилек?
– Боярин Захар, он, говорила уже, городским головой был, да и сейчас, тоже.
– Василиса вздохнула, на этот раз грустно.
– Мужчина он из себя видный, крупный. Ну и характер у него соответствующий. Мы и не знали даже, когда он спит, и спит ли вообще? В любой час дня или ночи случись что в городе он тут как тут первым всегда в том месте появлялся. Ну и, чего уж тут греха таить, если где непорядок какой или ещё что-то непотребное, на расправу был скор и крут. Но просто так, ради потехи и чтобы показать свою значимость никогда никого не наказывал, всегда только за дело.

А тут, ну прямо как наперегонки с Никитой, стал боярин Захар глупеть и неизвестно в кого превращаться. Если Никита, тот вокруг себя страхи какие-то увидел, то боярин Захар, вокруг себя свою исключительную важность и значимость усмотрел, ей весь и пропитался.

Если раньше в городе чистота и порядок были, потому как боярин Захар и люди его за порядком тем и день и ночь следили, то тепер стало на порядок тот боярину Захару наплевать. Теперь для него самым важным стало его важность: целый день только и делал, что ездил по городу, а всё больше по торговому месту ходил и на людей кричал, даже оскорблял.

Я конечно сомневаюсь, не верится как-то, но сказывали: нечист на руку стал, с торговых и с ремесленных людей стал прибыль себе требовать. И получилось, своей персоной озаботился, а на город рукой махнул, плюнул одним словом. А народ, он хоть и хороший, ну, в большинстве хороший, но всё равно, безалаберный, потому пригляд за ним и требуется. А если того пригляду нету, что ему, народу, остаётся делать? А ничего не остаётся, кроме как безобразничать. Вот и принялись горожане безобразничать. Нет, про меж себя не дрались и у друг дружки ничего не воровали, оно даже хуже - вести себя стали, как те поросята. Если раньше, а боярин Захар за этим строго следил, всю грязь и весь мусор куда-то за город вывозили, то теперь, видя что боярину Захару не до них, принялись прямо у своих заборов сваливать. Вот такая вот беда с нами приключилась.

Да и сам он мало того, что перестал за порядком в городе следить, он и за собой следить перестал. Прямо смотреть было тошно: сапоги пыльные, грязные, штаны, аж блестят от той же грязюки, а глядя его рубаху, можно было узнать, что боярин Захар ел за последнюю неделю.

***

Да уж, действительно, рассказ получился очень грустным. А что делать, если ничего другого в то время не происходило врать, что ли? Грустным-то грустным, но не до конца рассказанным. Как ни жалел сейчас царевич Гвидон Василису, как, прямо в лихорадочных темпах не старался придумать как бы ей помочь, сейчас самым главным для него было, узнать, кто же превратил Василису в птицу-лебедя и почему, если уж превратил, превратил не до конца? Почему она, будучи лебедем, умеет опять в человека превращаться? И почему превратил в лебедя, почему не в ворону, например? Ведь судя по её рассказу, ей, как от всей этой беды пострадавшей, самое подходящее, в ворону превращённой быть.

Василиса же, опять их не поймёшь, этих женщин, то ли рассказывать было больше нечего, а может не захотела дальше рассказывать, а может ещё что, опять сидела и смотрела куда-то, далеко-далеко, туда, где царевичу Гвидону и места не было.

– А как же...?
– на этот раз царевич Гвидон старался выбирать такие слова, чтобы вопрос его опять глупым не оказался. Оно конечно можно было и не спрашивать, но как это не спрашивать?! Вы бы не спросили?

– Что, как же?
– похоже на этот раз вопрос удался. Василиса посмотрела на царевича Гвидона несколько удивлённо, как бы говоря: вроде бы всё рассказала, чего тебе ещё надо?

– Ну это...
– царевич Гвидон, помня своё неудобство от предыдущих вопросов, не отважился спросить прямо, а помахав руками, как бы изобразил вопрос.

– Ах вот ты о чём?!
– теперь Василиса смеялась звонко, да так, что у царевича Гвидона, аж мурашки по телу побежали.

"Неужели опять что-то не то спросил?
– испуганно подумал он.
– Все! Больше ни о чем спрашивать не буду! Захочет, сама расскажет. Но всё-таки, почему её превратили именно в лебедя?"

– Никто меня в лебедя не превращал.
– Василиса перестала смеяться, веселье уступило место лёгкой грусти, но не той грусти, которая ей владела во время рассказа, темно-грустной, а другой, светло-грустной, грустью воспоминания о чем-то очень хорошем.
– Это мне о матушки досталось.
– начала следующий рассказ Василиса.