Иван Премудрый
Шрифт:
– Согласна с тобой, Ваня. Ты уж извини, что по простому тебя называю, по свойски. Ни к чему нам все эти фанфары с почестями, как никак свои люди.
Иван Премудрый в знак согласия кивнул головой и налил себе ещё вина, как бы подтверждая этим родственность душ, при которой можно отбросить к чертям все эти условности и политесы, и вести себя так, как хочется. А впечатления, впечатления уже все произведены и дальше их производить - время только зря тратить.
– Ну тогда сказывай, Матрёна Марковна, с чем, вернее зачем пожаловала?
– хоть Иван Премудрый и получил в универсиотории кучу всяких наук, без них всё-таки лучше и проще, плюс выпитое вино, к простоте в общении очень даже располагает.
– Ишь ты какой! Всё тебе так сразу и скажи.
– Матрёна Марковна, да она и сама не знала почему,
– Матрёна Марковна, мы же договорились.
– Иван Премудрый посмотрел на неё глазами, в которых на всю катушку отплясывали черти, вином политые.
– Как ни крути, ты у меня в гостях, не я у тебя. Ну а, сама знаешь, не нами заведено, гость, он первым свою нужду и потребность высказывает, а хозяин исполнить её, удовлетворить должен, иначе не по человечески получается.
– Из твоего универсиотория все такие говорливые выходят?
– в свою очередь усмехнулась Матрёна Марковна и тоже, правда, только пригубила вино.
– Почти, Матрёна Марковна. Почти...
– Ну тогда слушай про мою нужду и потребность...
О чём она поведала Ивану, знаете уже, так что пересказывать не буду, лень. А вот Иван слушал внимательно, и по правде говоря, чуть было песни не начал петь от радости. Если до рассказа Матрёны Марковны картины, что с Емелей, вместе с его бочкой и курями, и с Матрёнихой, жили как бы каждая сама по себе, то сейчас они соединились, как сродственники после разлуки, и теперь представляли собой единое и целое. Вот оно как получается, если ты не обормот какой-нибудь там, а науки в голове имеешь, потому что университорий закончил. Науки, они помимо ума и всего прочего, человеку всегда предусмотрительность подсказывают.
Это как вроде бы видишь железяка какая-то, никому непонятная на дороге валяется, и каждый прохожий только и догадывается, что ногой её пинает, и дальше себе идёт. И ты, вроде бы тоже идёшь себе и идёшь, но поскольку в голове твоей наук полным-полно в университории приобретённых, ты эту железяку ногой не пнёшь. Ты её подберёшь, пыль да грязь с неё вытрешь и с собой возьмёшь. Зачем? А ты и сам пока не знаешь. Это науки, в голове твоей поместившиеся, подсказывают: возьми придурок железяку, не пожалеешь. А потом, по прошествии какого-то времени, вдруг выясняется, железяка та, казалось бы никому ненужная, оказалась самой нужной железякой на свете, тебе во всяком случае. Так и с Емелей, и с Матрёнихой получилось. Вот вам и науки, вот вам и университорий. А вы говорите, мол блажь это, глупость дурная. Что ж, дело ваше, говорите дальше...
– Понятна мне нужда твоя, Матрёна Марковна. Вот только не знаю, смогу ли я тебе помочь? Нет у меня сведений никаких про чужих людей, да ещё в бочке по Самому Синему морю приплывших.
– А ты, Ванюша, а ты смоги, смоги. И сведения добудь, у тебя Тимофей для этого очень способный.
– Матрёна Марковна отпила вина и посмотрела на Ивана, как бы говоря: "Ты делай, не стесняйся. Я в долгу не останусь".
– Я так поняла, тебе лупанарий интересный.
– Очень интересный, Матрёна Марковна.
– Так вот, князь Иван Премудрый, Ванюша. Ты мне царицу с царёнышем, в любом виде, желательно, уже в неживом, а я тебе лупанарий предоставлю, да такой - ахнешь. Договорились?
– Договорились, Матрёна Марковна.
Глава VI
Утро, оно всегда хорошее и доброе, а потому что ему другим быть не хочется и не полагается быть другим. Это уже люди, каждый на свой цвет и вкус его раскрашивают. А так, ну, это как женщина. Если без ничего, она прекрасна. И смотря, что ты на неё оденешь, будет она выглядеть, или как ещё более ослепительная красавица, или же, как чучело, от которого не только вороны, но и люди шарахаются.
Для царевича Гвидона утро было, да и не могло не быть, прекрасным - в его жизни смысл появился. Смыслом тем разумеется стала Княжна-Лебедь, Василиса. Конечно, изменения с царевичем Гвидоном произошедшие, не остались незамеченными для домашних и как и полагается добрым людям, были восприняты ими с радостью. А
чего тут плохого, если парень влюбился?! Вот если бы пребывая в таком возрасте не влюбился, тогда да, тогда худо дело. Тогда впору караул кричать. Нет, сеновал, он не считается, это совсем по другой части, он к любви лишь вскользь отношение имеет. Любовь, она не на сеновале начинается, она им продолжается. Если же она началась с сеновала, то скорее всего и в большинстве случаев, не любовь это, а так, ниже пояса зачесалось. Ни о каких сеновалах царевич Гвидон даже не помышлял, ему было достаточно того, что теперь он каждый день видел Василису, смотрел в её бездонные глаза, разговаривал с ней. Если хотите, сейчас заменителем сеновала для него служило то, что он мог держать её руки в своих руках, вот вам и весь сеновал.***
Ещё Старик к Самому Синему морю не успел отправиться, со своим рыбацким снаряжением никак не мог разобраться, как царевич Гвидон, даже не поев толком, отправился к реке. То, что пошёл почти голодным, Царицу разумеется опечалило, но не сильно. Это со всеми матерями бывает, когда их ребёнок и неважно сколько ему стукнуло, плохо ест. Радовало Царицу, правда тоже с наличием лёгкой грусти то, что сынок её не только богатырём и красавцем вырос, так ещё не хуже других оказался - влюбился, а это, поверьте, не каждому человеку свыше даётся. Вот только на все вопросы, что Царицы, что Старика со Старухой, мол кто такая и чья будет, царевич Гвидон или отмалчивался, или заводил разговор на совсем постороннюю тему. Единственное, что получилось узнать у царевича: придёт время, узнаете. Вот и всё. А зачем больше?!
Царевич Гвидон уже было прошёл полагающуюся ему, прежде чем углубиться в лес, половину деревни, как увидел четверых всадников неторопливо ехавших со стороны города. Царевич даже удивляться и обращать на них внимания не стал: подумаешь, эка невидаль? Едут люди и едут себе туда куда им надобно, что тут такого? Тем более, время - утро ранее, для начала любого путешествия самое подходящее: ты, ещё не уставший и природа, что вокруг тебя, тоже только что проснулась. А тем более, когда ты весь влюблённый по уши и кроме как Василисы больше ничего вокруг не видишь... Ну и какая разница, что нету на деревенской улице Княжны-Лебедя, Василисы, всё равно она перед глазами стоит и смеётся.
Всадники разделились на пары по обеим сторонам улицы так, что царевич Гвидон оказался между ними и пришпорили лошадей, которые перешли с лёгкой рыси на бег. Это был ещё не галоп, а такой бег, который галопу предшествует и с которого на тот самый галоп легче всего перейти. Поравнявшись с царевичем, один из всадников как будто начал вываливаться из седла. Тоже само стал проделывать противоположный ему всадник, с другой стороны улицы. Царевич Гвидон и моргнуть не успел, как в него полетело что-то на плащ похожее. Потом был сильный удар по голове, а потом он уже не мог ничего ни видеть, ни о чём не думать. Двое тех всадников, как пружины, соскочили с коней, закутали потерявшего сознание царевича в плащ, обвязали верёвкой и перекинули через седло одного из коней. После этого, опять, как на пружинах, вскочили в сёдла, а после начался галоп, самый настоящий. Минуты не прошло, а ни всадников, ни царевича Гвидона на деревенской улице, как будто никогда и не было. Что же касаемо сознания, царевичем Гвидоном утерянного, то это вообще, проще не бывает - обыкновенный камень, только очень умело брошенный.
***
Зря думаете, если думаете, что в деревне вообще всё и про всех исключительно только Матрёниха знает. Заблуждение это. По настоящему всё и про всех в деревне знают только деревенские пацаны. Это они с самого раннего утра и до самого позднего вечера шныряют и лазают по деревне, да ещё по таким местам, в которые Матрёнихе залезть просто в голову не придёт.
Уж чем там пацаны занимались, спроси, они и сами толком не скажут, только видели они всё: и чужих всадников, и как они царевича Гвидона ловко спеленали, а потом как мешок через седло бросили.