Изыди

Зачем Алина прислала мне этот номер телефона? "Привет, - написал я ей в эсэмэске, - это твой новый номер? В нём не хватает одной цифры". И получил ответную: "Это не телефон - это мне нужно заплатить за спа-процедуры. Ты про персики не забыл?" Коротко и ясно. Лучше бы Алина была здесь. Спа-процедуры я сделал бы не хуже, а персики выбрал бы самые нежные - такие же, как и её ягодицы.

Глава восьмая

Параноики рисуют нолики

Борис утверждает, что брак есть безлимитный доступ к сексу. А безлимитность мне как раз вредна - она мешает творчеству. В творчестве мне была бы нужнее сублимация: в искусстве она хоть и нервная по духу, но резкая по форме, а резкость есть главный алгоритм самовыражения. А ещё сублимация моногамна. Борис над ней смеётся. Он говорит, что моногамия - утопия с точки зрения биологии. Пусть так, зато хотя бы ей я храню верность. Лишняя добродетель никогда не помешает.

Три месяца назад я напросился к уличному художнику на несколько уроков живописи. Мне показалось, что приобретя кое-какие навыки, смогу изобразить на холсте не только природу, фрукты и голых женщин, но и свою мечту в цветах и красках. Было любопытно, какой она у меня получится, как будет выглядеть, а, может, чем чёрт не шутит, как в старом детском мультике, сойдёт с полотна на землю во всём великолепии из-под моей волшебной кисти. Я думал, что заодно смогу разобраться со своими демонами: изображу их на холсте, чтобы изгнать из себя.

Мастерская художника впечатляла. Потолки - пять метров, и все стены увешаны пейзажами, натюрмортами, кубической абстракцией. Высоко и пёстро. В таком кабинете мне было бы тесно: мысли обязательно потянули бы в небо, а ноутбук на высоте чувствует себя неуютно, на высоте он зависает.

С живописью вышел конфуз и внутренний протест. Я понял, что нарисованное дерево будет деревом и ничем иным, а голая женщина не станет похожей на бородатого старца или ребёнка, или корову, пасущуюся на лугу. Всякий разглядывающий увидит в картине то же, что и другой такой же созерцатель. А вот картинка, написанная буквами на бумаге, видится по-разному, воображение у каждого своё. Именно поэтому я перестал посещать художника. И проходя мимо его постоянного места дислокации на утлом тряпичном стульчике возле антикварного магазина, где он рисовал портреты всем желающим, я пожимал плечами, показывая ему - мол, извини, не зацепило, - а он понимающе кивал и расплывался в пьяненькой улыбке.

Стать известным писателем показалось более экстравагантным способом заработать на жизнь. В сочетании с моим профессиональным ремеслом можно было вполне подумать о начале писательской карьеры. Литературной богине я уже готов показать свою любовь. Я надеялся, что в знак благодарности и она полюбит меня. Интересно, кто первый из нас двоих сделает другого счастливым?

После дембеля мы с Глебом поступили в юридический, закончили его и встали перед выбором: куда направить полученные знания. Приятель решил применить их в деле борьбы с преступностью, но мне показалось, что лычка на плечах солдата-срочника дала свои плоды-последствия. Почувствовав вкус воинского звания выше рядового, Глеб твёрдо решил превратить ефрейтора как минимум в подполковника, не ниже. Я же видел себя на ниве защиты обиженных и оскорбленных - неважно, кем: государством, борцами с преступностью или кем-то ещё, кто замыслил худое. Причина такого выбора - жалость, от которой я никак не могу избавиться, как ни пытаюсь. Жалость являлась обузой, бесполезной и никудышной подружкой, но расстаться с ней было не в моих силах. Никакого толку от неё - одни убытки. Но есть подозрения, что именно из-за неё я стал адвокатом. До службы в армии я с брезгливостью прошёл бы мимо вчерашнего пьяницы, ограбленного и избитого, а, может, ещё и наподдал бы ему. Но вчера я не узнал самого себя: я отправил этого балбеса домой, кое-как выяснив у него адрес. Дождавшись вызванного такси, долго уговаривал водителя отнестись по-человечески, а тот отнекивался: мол, пассажир грязный, а ему ещё людей возить. И тогда я включил пафос: попросил поступить по-христиански. Чтение бабкиной Библии не прошло даром. Таксист, удивлённо на меня взглянув, согласился. Надеюсь, он его довёз. Но если и не довёз, это будет на его совести. Моя - чиста, и мне уже неважно, что, увеличив по закону Блаватской всеобщее добро на маленькую частицу, я на ту же частицу увеличил и вселенское зло. Баланс балласта, как говорил Витька Ромашко.

Но пора представиться читателю. Я - адвокат Константин Крюков сорока с лишним лет. Арендую однокомнатную квартиру в центре родного города, и холостяцкий быт вполне устраивает. Родители не оставили мне никакого наследства хотя бы в виде двушки в одном из микрорайонов, в которую отец вселил свою семью после барака: меня и мать. Квартира была приватизирована и продана. Сначала двушка превратилась в однушку, и всё для того, чтобы вылечить отца от тяжелой формы онкологии. Потом та же участь постигла однушку. Корейские врачи продлили родителям жизнь, но они не могли заменить им страну проживания. Первым ушёл отец, и зрелище его ухода было похлеще той детской картинки, когда умирала бабка. Неестественная смерть в неестественном для мужчины возрасте. Когда умирала мать, я пригласил сиделку. Я не выдержал ещё одного вида сухой пергаментной кожи, страшной жёлтой худобы. Обезболивающие уколы - это всё, что было в моих силах. Ежедневные стирки белья так и не смогли выветрить из помещения запах смерти. После того как ничего не осталось ни от моих родителей, ни от квартиры, в которой прошла вторая половина детства, я ещё сильнее захотел иметь свой собственный дом. Как оказалось, моя детская мечта построить себе дом никуда не делась, разве что к ней были добавлены некоторые уточнения в виде обязательного кабинета для моих литературных утех.

Я не женат, у меня нет детей, но есть "Harley Davidson Fat Boy"16 2012 года, никелированный толстяк-красавец. Он замыкает на себе все мои отцовские заботы. Я мотаюсь на нём по судебным учреждениям, тем самым привлекая внимание к своей персоне. Я снимаю офис в недавно построенном деловом центре высотою в двадцать пять этажей. Мой офис расположен на самом последнем, но чтобы добраться до него, нужно пройти мимо разных крупных и известных фирм, одни названия которых уже вселяют уверенность во всех, кто поднимается ко мне. Известные фирмы, рядом с которыми я обосновался, выполняют роль кормильцев-доноров - это помогает притягивать клиентов. Видя, где обосновался их адвокат, они понимают, что выбрали правильного, с серьёзной заявкой на успех.

Адвокаты, как грибы-паразиты, должны быть ярче своих доноров. Однако заявленные амбиции надо оправдывать, и я стараюсь. Потому мои жалобы, как булыжник пролетариата, как каски шахтеров, стали мощным средством борьбы с поползновениями на всё, что олицетворяло справедливость, средством единственным (как мне казалось). И ерунда, что не все жалобы достигали цели. Хотя, может быть, поэтому дьявол до сих пор не победил, и KOT V SAPOGAH, он же Витька Ромашко, может быть спокоен.

Постепенно жалобы у меня стали превращаться в гневные агитки или призывы к возрождению забытой (а может, умершей?) справедливости родного правосудия. От права без правды меня тошнит так же, как от марганцовки. Материнская грудь без молока, с оттянутыми сосцами от отчаянного желания вкусить - так мне сегодня представляется дело, которым я занимаюсь. А тут ещё Витька Ромашко со своими сравнениями... Я заметил, что автоматически скатываюсь, сам того не желая, к ходатайствам-памфлетам, заявлениям вроде "За что боролись?" и "Произволу нет!" Это ерунда, причём полная, решил я и стал думать, во что бы трансформировать неожиданно появившуюся тягу к писательскому делу. Я начал писать рассказы. Появились и фельетоны.

Однако, интересный жанр эти фельетоны тире жалобы на злобу дня! Один из таких я напечатал в симпатичном журнальчике, издававшемся энтузиастами на непонятно откуда бравшиеся деньги. Эти энтузиасты были "пенсионерами из органов" - так я их называл. Журнал рассылался первым лицам этих самых органов. Ничего был журнал, приличный, протянул свои щупальца даже за пределы родного края. Мне отвели в нём страничку для консультаций, которую я превратил в литературную, быстро сообразив, какая возможность представилась. Фельетон стал первой публикацией в этом журнале. Своё творение я посвятил ретивости оперативных работников, перепутавших закон с кистенем. Написал про то, как опера из главка пытались "сожрать" моего клиента. И зубы наточены, и вилки постукивают по столу от нетерпения, а соус приготовлен такой, что аромат разносится далеко и шибает в нос.

Как обычно, номер с фельетоном лёг на стол руководству того самого главка, опера которого приготовились "отобедать" моим подопечным. Клиент был очень уязвим ввиду специфики работы, а у оперов давно не было громких уголовных дел. Отрыжка от фельетона не заставила себя долго ждать. Через неделю мне позвонил президент нашей адвокатской палаты и со смехом спросил меня, почему это вдруг я из адвокатов переквалифицировался в журналисты. Дело в том, сказал президент, что накануне к нему пришли бывшие его коллеги из органов - замруководителя главка и подчиненный ему опер. Они потребовали привлечь писаку-адвоката к строгой ответственности вплоть до лишения статуса и исключения из адвокатского сообщества. Я давно слышал про великую силу искусства, но истинный смысл понял только сейчас. В истории с моим клиентом я изменил всё - город, фамилии, время, - но не фабулу дела. Жалобщики безошибочно узнали в главных героях фельетона себя.

Я спросил, что меня ожидает, и услышал в ответ, что одно из двух: или расцвет писательской карьеры, или кончина карьеры адвоката. Как и Жюль Верн, наш руководитель тоже придерживался мнения, что рано или поздно мне придётся выбрать: либо быть хорошим адвокатом, но плохим писателем, либо хорошим писателем, но плохим адвокатом. Подумав, я сказал, что принципиальных возражений против сей трансформации не имею. Если фантаст был прав, то мой выбор не будет трудным: плохого адвоката я с удовольствием заменю на хорошего писателя. Мои рекомендации коллегам: фельетоны есть отличная альтернатива нудным жалобам-протестам и ходатайствам, на которые уже никто не обращает внимания.

А ведь было в истории Родины такое. Однажды литературные критики отметили печальный факт: писатели пописывают, читатели почитывают, а где, мол, глагол, прожигающий сердца и души? Если жалобы уже не действуют на судейских, может, стоит внести изменения в действующий Уголовно-процессуальный кодекс РФ, и в адвокатском "жалобном" творчестве фельетоны займут своё достойное место?

А потом мне заметили, что рассказы, которые я пишу, больше похожи на эссе. Эти замечания стали для меня руководством к действию, и я набросился на эссе. Меня зацепило, что известные истории, случившиеся со мной и друзьями, родными и близкими, можно разбавлять придуманным. В реальные истории я добавлял лучших исходов, и получалось даже забавно. На бумаге я улучшал свою собственную жизнь. Добавления делал исключительно в пользу счастливого конца, безжалостно вычёркивая неудачи и проигрыши, одновременно совмещая свои произведения с ежедневной судебно-процессуальной тягомотиной. Писать рассказы понравилось, они вдохновили меня, и вот именно тогда я замыслил роман. Если в эссе я "исправлял" реальные жизни, редактируя прошлое, то в романе задумал выплеснуть всех своих бесов и сбросить их на бумагу, которая, как известно, мудрее и терпеливее любого современного носителя информации.