Изыди

– Что такое ЕТС?

– Европейский трибунал по Сербии. Евросоюз хренов! Западные ценности, западные ценности! Ах, демократия, ах, демократия! Видел я ту демократию. Хорватам - всё: от оружия до гуманитарки. Сербам - шишки из-под мышки. Бошнякам - государство, сербов - вон. Хорватам - государство, сербы - долой. На худой конец, дали им анклавчик, да и тот придавили. Запад всем помогал, кроме сербов. И на резню, что хорваты с мусульманами устроили, все глаза закрыли. А сербам ничего не простили. Миротворцы - хоть голландцы, хоть французы - те пачкуны: только по дорогам ездили, чуть в сторону - уже боялись. А наших уважали, потому что наши - вояки от Бога. Мы не боялись ни чёрта, ни дьявола.

Борис сетовал на войну, как будто сам не был её хворостом, маленькой спичкой из тысяч других.

– Ты говоришь, что война - паранойя, а откуда берётся этот добровольческий энтузиазм, братский порыв прийти на помощь? Откуда берутся солдаты-энтузиасты, согласные умереть по доброй воле? Не будет солдат - генералам некем воевать будет. Не калаши20 и не миномёты орудия войны. Орудия - это вы, во всех кровавых разборках, - разошёлся я. Откровения Бориса меня шокировали. Даже предположить не мог, что за несколько лет от пацифиста, коим я всегда являлся, не останется и следа, и что в словесных баталиях я стану защищать сербов так же рьяно, как это делал Борис с автоматом в руках.

– Ты прав, Крюк. За что воевали, спрашиваешь? Мы говорили, что за други своя. Солдаты как слепые участники групп смерти, а генералы - модераторы этих групп. Там все параноики. Сам почувствовал, как у меня крыша сползает. И тогда новая смерть становится рядовым событием, как любая другая закономерность, как день и ночь. На войне к смерти относишься совсем по-другому: как к солнцу, к ветру, к холоду.

"Как к смерти родственников" - добавил я про себя ещё одно сравнение.

Борис замолчал так же неожиданно, как и начал. Через минуту он захотел было поставить точку в своём рассказе, но я перебил его:

– Расскажи что-нибудь смешное, чтобы не заканчивать на грустной ноте.

– Ну, я и говорю. Был у нас один еврей Марик из Праги. Но мы его Муравиком звали. Как муравей, везде пролезал. Появлялся неожиданно и так же пропадал. Если бы не он, не знаю, что бы мы жрали. Всегда хавчик имелся. Умудрялся так в город смотаться, что и живым возвращался, и с провизией. Ловкий малый. А чаще звали его просто: еврей. Однажды я проснулся, потянулся за калашом, а автомата нет. Спрашиваю: еврей был? Был - отвечают. Всё ясно: понёс на провизию менять. Три дня не приходил. Пришлось снова оружие добывать. В разведке с Дорданом двоих бошняков подрезали, автоматы забрали. Получается, один автомат лишний. Еврей тут как тут. Давай, говорит, на еду сменяю. Эх-ма! Кабы все такие войны были, то и могил бы не было. Но евреев там было мало. Не еврейская была та война - славянская. Мне даже гражданство Сербии предлагали и дом в живописном местечке. Представь, Крюк: горы, луга, и всё освещено солнцем - красота! И посреди этой красоты дом, а во дворе дома женщина корову доит. Но что-то подсказывало: не лезь. Повоевал - и айда на родину, на уродину. Только где она, моя родина? Россия? Украина? Я бы во Львов уехал спасибо тому батюшке сказать, что крестил меня. Если он ещё жив, конечно. Но там из родственников уже никого, да и не жил я никогда в Незалежной. Там всё другое. В Сербии знаешь как за веру держались? Только она и спасала. И нас, и сербов. Да-а-а. Так вот.

Борис закончил свой невесёлый рассказ как-то обывательски, по-простому, как будто и не рассказывал только что о войне, о смертях, о том, с какой жестокостью ему пришлось столкнуться в свои двадцать два года.

Когда я похвастался приятелю, что начал писать, издал первую книгу, то очень близко подошёл к статусу хвастуна-предателя. Забыл, что наступаю на его больную мозоль.

– Сподобил Бог. И теперь я пишу, - похвалился я.

– Значит, ты теперь писатель, - задумчиво произнес Борька.
– Писатель, писатель, - отмахнулся он от моих робко-стеснительных возражений и продолжил: - Раз пишешь, значит, писатель. Ты уже не просто груздем назвался, а и в кузов залез. Вот тогда и скажи: почему испаноязычные писатели все сумасшедшие?

Как видно, эта тема глубоко въелась Борису под кожу. "Крепко зацепило его в Югославии", - подумал я про себя. Но его детское увлечение не пропало даром. Я не ожидал от Бори глубокого знания испаноязычных авторов, потому как сам с ходу мог назвать только Маркеса, Лопе де Вегу и Сервантеса. Поднатужившись, вспомнил Кортасара и Борхеса. Про проблемы с головой я знал только у одного, и не у писателя, а у одного из героев - рыцаря печального образа. Но его верный друг Санчо умело компенсировал чудачества старого безумца. Подумав, я ответил шуткой:

– Наверное, у них не было таких оруженосцев, как у знаменитого дона, - и добавил: - А у меня есть.

Я улыбнулся и похлопал Бориса по плечу.

– Подожди, у тебя ещё всё впереди, - мрачновато буркнул Борис. Похоже, ответ его не удовлетворил.
– Смотри, как бы не зацепило.

Слишком мрачно буркнул Борис, слишком. И эмоционально.

Пожалуй, я соглашусь с тем, что слово, произнесённое с повышенным эмоциональным запалом, сильнее бомбы. Говорят, так появляются проклятия. Слово - универсальное оружие, способное выключить сознание или переключить его во что-то ирреальное.

Первая ирреальность не заставила себя ждать. Через три дня ко мне на приём пришла странноватого вида женщина лет тридцати. Весна уже почти закончилась, но дама оделась не по сезону, но и не совсем вызывающе. На голове у неё красовался вязаный берет. И хотя на улице была грязь, она обулась в какие-то тряпочные туфли бледно-розового цвета с претензией на балетные пуанты, и облачилась в тёплое пальто, тоже розовое. Вот и всё одеяние. Пальто и отсутствие колготок на ногах навело меня на кое-какие мысли, которые я тут же отбросил. Посетительница была само обаяние: улыбка не сходила с её лица с момента входа в кабинет и до самого... впрочем, я забежал вперёд.

После дежурного обмена приветствиями я попросил её изложить проблему - та оказалась несложной: перепечатать судебно-медицинское заключение о смерти мужа. Просьба простая и странная одновременно. Ксероксы тогда были ещё в диковинку, и документы приходилось размножать только таким способом. "Ладно, помогу женщине", - подумал я и приступил к делу. Отпечатав документ, отдал ей, взял с неё деньги в соответствии с тарифом, и она ушла. Через тридцать минут женщина вернулась и изложила ту же самую просьбу с той же улыбкой, из обаятельной превратившейся в идиотскую. Продолжая улыбаться, она сказала, что это очень важный документ, и ей грозит смертельная опасность, если не перепечатает его десять раз. Мол, постеснялась попросить сделать это сразу, так как боялась, что подумают, у неё не все дома, но затем решила, что стесняться нечего, ведь мы (она показала на меня) для того здесь и поставлены. Я как-то сразу всё понял. Тут же встал и сказал ей: "Только что объявили пожарную тревогу, и здание необходимо покинуть как можно скорее". Улыбка моментально исчезла с её лица, женщина испуганно встала и быстро вышла из кабинета. Поспешил и я, промчавшись мимо неё вниз по лестнице.

После "розового пальто" очень скоро нарисовалось грязно-синее, заштопанное, на вид лет пятидесяти, а его хозяйке - и того больше. Я сидел над очередным эссе. Желание писать было, зуд был, вдохновение тоже. Не было сюжета. Требовалась затравка. Женщина вошла тихо и замерла возле двери. Надо полагать, простояла она так минуты две или больше, прежде чем я обратил на неё внимание.

– Вы ко мне?
– спросил я.

– А вы разбираете жалобы?

– Мы их составляем.

– Ну, значит, я к вам.

Посетительница присела возле стола и положила руки себе на колени. Она была худой. Пожилой, но не старой, хотя её возраст и приближался к восьмидесяти. Без предисловий начала что-то монотонно бубнить про себя, уткнувшись глазами в свои колени. Закончив словесную прелюдию, которую я не разобрал, женщина оживилась и, как я понял, перешла к главному. Она сказала, что у неё в стенах по всей квартире вмонтированы радиопередатчики, и теперь все соседи слышат, что происходит у неё дома.

Минуты три я боролся с искушением узнать, что же там происходит. Другой альтернативой было желание выпроводить её под благовидным предлогом. Например, назвать слишком большую сумму за консультацию, которую она не потянет. На профжаргоне, когда есть жгучее желание отделаться от клиента, мы называем это "задрать ценник". Но, увы, победило древнее человеческое чувство, очень нужное нашему брату юристу. Пороком оно не является, но его считают большим свинством - любопытство. Им страдают опера, следователи, обязаны страдать судьи, и его напрочь лишены прокуроры.