Книга чародеяний

Адель переполнили эмоции, но на этот раз она не придала им значения.

— Посторонись! — прокричал женский голос. Совсем близко, ей даже заложило ухо. Адель послушно увела метлу в бок, всё ещё не понимая принцип управления. Если честно, она никогда не понимала, как творит то, что творит, но события вокруг книги и педантичное отношение к своему делу некоторых колдунов почти заставили её пересмотреть свои принципы.

— В сторону, в сторону! Горит!

Адель метнулась в другую сторону, не понимая, что происходит. Ведьмы всё ещё смеялись и веселились, что не мешало им панически орать. Одна такая подняла тревогу, затем остановилась у костра, чтобы отхлебнуть из кувшина, смачно рыгнула и снова принялась задорно кричать:

— Опасность, опасность! Ха-ха-ха, я люблю опасность!..

Если бы Адель разглядела, что это была Марина, она бы точно рухнула с метлы — к счастью, итальянка стояла слишком далеко внизу, чтобы её узнать. Адель никак не могла понять, что горит, и решила посмотреть вокруг себя — чем хвалёный чёрт не шутит, как говорили на Круа-Руссе.

— Ой, сейчас взорвётся! — взвизгнули внизу. — Здорово!

— Мы все умрём! — звонко рассмеялась Катаржина, вспоминая присказку своей сестры.

— Далеко пойдёшь, — восхитилась пани Росицкая и взъерошила дочке волосы, попутно отбирая у неё нетронутую чашку с чем-то излишне крепким. — И не только ты.

Этого диалога Адель не слышала, зависнув высоко вверху. Она оказалась над одной из скалистых точек горной цепи и, кажется, наконец поняла, почему её пятки дымятся, куда бы она ни полетела. Настало время гореть. Адель отняла ладони от метлы и раскинула их в стороны, балансируя в воздухе ровно на одном лишь упрямстве. От кончиков пальцев протянулись язычки пламени… Всё это время горела она сама. Адель не заметила, как это произошло, и запоздало удивилась — обычно она чувствовала, когда теряет контроль, хоть ничего не могла с этим поделать, теперь не обнаружила ни намёка! Но как же легко дался ей этот огонь. Она прямо сейчас никого не ненавидела и всё равно могла управлять им, не позволяя перекинуться вниз, на деревья, на других людей.

Когда Адель поняла, что случилось, в её горле застрял счастливый возглас, которому перекрыли дорогу слёзы.

Это был контроль. Горячие ладони, жар на кончиках пальцев, нервная дрожь в горле, вибрация на кончике языка — всё это поддавалось ей и терпеливо ждало приказа. Наконец-то Адель могла видеть, что делает, ясно и отчётливо, едва ли не впервые в жизни она творила столь сильное колдовство, не причиняя никому вреда. Ведьмы на горе Броккен и сама гора как средоточие магических сил послужили и забором, и рычагом одновременно — сначала они сдержали её, придавив до нужного состояния и успокоив, а затем отпустили, но теперь она отправлялась не в свободный полёт — ясное сознание крепко держало в реальности. Желанная и казавшаяся невозможной способность управлять собой подарила Адель второе дыхание; она опустила голову, рассматривая себя.

Теперь её не интересовало тело, точнее, не интересовал его внешний вид. Слева в груди ослепительно ярко светилось сердце, и Адель позволила ему запылать. Ей стало очень горячо и очень хорошо, а где-то за её спиной раздался оглушительный грохот, и на голую спину посыпались камешки, осколки и комья земли. Одна из отвесных скал Гарца невдалеке от Броккена взорвалась.

На пару минут все ведьмы смолкли, наблюдая за этой картиной: кто задумчиво, кто с испугом, кто с восхищением. Поскольку посетительницы горы уже прознали, что отвергнутая наследница Гёльди где-то здесь, у них не возникало вопроса «кто» — по правде говоря, вопросов вообще не было, только восклицания оценочного характера от уважительных до бранных.

— Моя девочка, — гордо сказала пани Эльжбета, нарушив паузу в чужих комментариях. Стоявшие поблизости ведьмы посмотрели на неё. — Ну, не совсем моя, — в оправдание добавила пани, — но это же неважно, верно?

***

Вернулись остальные, предложили перейти в гостиную. Только теперь Арман в полной мере прочувствовал настоящий домашний уют. Возможно, виной тому было опьянение, помноженное на усталость, но он словно растворился в этом доме, в этой комнате в тёплых тонах с хаотично-разноцветными шторами, огромным количеством волшебной ерунды на настенных полках и узорами на стенах в виде птиц и цветов. Низкое окно с широким подоконником было открыто, и в комнату пробирался ночной ветер, становясь невольным участником разговора. Над камином, решётка которого откровенно нуждалась в чистке, висели крупные красивые часы — они висели молча, но всё равно напоминали о Стефане и его мастерской.

— Мама сломала мои часы, — Милош подумал о том же самом, проследив за взглядом Армана. Он стоял напротив камина, покачиваясь на пятках вперёд-назад, периодически прикладывался к бокалу и изрекал очередную глупость, которая всем нравилась. — Ты представляешь?

— Отчего бы нет, — ничуть не удивился пан Росицкий. Он занял большое красивое кресло, коричневое с бежеватыми разводами, и потирал переносицу, уставшую от пенсне. — Я же рассказывал, какой она была в молодости. Часы — это даже мелко…

— А как вы познакомились? — заинтересовался Арман. Милош и Корнель хором протянули «у-у-у», пан Росицкий немного покраснел, но недовольным отнюдь не выглядел.

— Это было давно, — лицо главы дома стало мечтательным. — Мы с друзьями шли по улице в одну сторону, Эльжбета с подругами — в другую. Я то ли толкнул её по нечаянности, то ли наступил на ногу, неловкий человек… Когда я пришёл в себя с переломом трёх рёбер, она была рядом.

Все расхохотались, хотя сыновья очевидно слышали эту историю не в первый раз. Арман улыбнулся вместе со всеми, стараясь игнорировать боль в груди, немедленно пришедшую на зов. Он не знал, когда сможет полностью избавиться от застарелой горечи — то ему казалось, что счастье момента перевешивает всё, то он понимал, что на контрасте со своим домом и своей семьёй становилось только хуже. Все были так милы друг с другом и при этом совершенно не лицемерили. Пан Росицкий, которому определённое количество сливовицы позволило преодолеть и стеснение, и природную неловкость, много и красиво рассказывал о своих посольских делах; Корнель, тоже привыкший к гостям, сидел с ногами в углу дивана и больше слушал, чем говорил, но как-то умудрялся уделять равное внимание всем, кто находился в комнате. Как бы Милош ни жаловался на своих родичей, он сейчас выглядел так, словно пребывал в полной гармонии с собой и миром, во всяком случае — от истинно ведьминской сварливости не осталось и следа, и никто ни разу ни с кем не поссорился.

— Постарайся расслабиться и не думать ни о чём, что выходит за рамки этой комнаты, — голос Берингара вырвал Армана из задумчивого оцепенения. Отец и сыновья были заняты тем, что вспоминали имя двоюродного прадедушки и никак не могли вспомнить. Арман тряхнул головой и посмотрел на Берингара: тот выглядел как обычно, не считая вполне естественного для ситуации румянца на щеках. — Что?

— Ничего… я так и делаю, — ответил Арман и зачем-то объяснил: — Мне здесь очень нравится, но это так странно. И хорошо, и странно одновременно… Я никогда не проводил время таким образом, и мне кажется, что что-нибудь вот-вот случится. Не знаю, потолок рухнет.

— Я тебя понимаю, — спокойно сказал Берингар. — Смею предположить, это пройдёт. Хотел бы уверить тебя, что этой ночью ничего не случится, но за такую хрупкую вещь, как потолок этого дома, я поручиться не в состоянии.

Арман не справился с этой жизнью и выпил ещё большой глоток сливовицы. Только что Берингар сначала признался, что понимает его душевные терзания, а потом ещё и пошутил. Ни то, ни другое совершенно не было на него похоже, но Берингар не был и тем человеком, которого алкоголь заставляет вывернуть сердце наизнанку — к тому, что сердце там всё-таки есть, Арман уже начинал привыкать, хотя он скорее чувствовал, чем знал наверняка.

— Давайте свяжемся с тётей Анкой и спросим! — настаивал Милош. — Почему это нет? Почему? Вы хотите страдать? Арман, скажи им…

— Согласен с Милошем, — откликнулся Арман. — А с чем я согласился?

— Тётя Анка на шабаше, дурацкая твоя голова, — негодовал Корнель. — А больше никто не вспомнит это имя!

— У вас нигде не записано? — полюбопытствовал Берингар. Эта идея понравилась пану Росицкому, и он дошёл было до бюро, потом махнул рукой и схватился за зеркало:

— Не найду своих записок… Сынове, тётя Анка, может, и на шабаше, но у неё есть племянник. Наверняка он сейчас дома…