Книга чародеяний

***

Когда Арман проснулся, он чувствовал себя хуже выжатого лимона: казалось, что кисловато-горькую шкурку, в которую он превратился, измельчили в труху и пустили по ветру. Лёгкость во всём теле вовсе не была приятной: напротив, она напоминала полуобморочное состояние, и Арман полежал ещё немного, боясь, что рухнет обратно при первой же попытке встать. Он не знал, сколько времени, и не имел понятия, где находится — высокая кровать с мягкими перинами, тремя подушками и настоящим балдахином, пусть и прожившим не меньше века, была непривычной и чужой.

События вчерашнего дня, а также ночи и раннего утра, одномоментно атаковали его память. Всего этого оказалось слишком много, и Арман, уже чувствуя себя получше, ещё какое-то время не вставал, словно придавленный к постели авторитетом бытия. Ноющая боль в груди и содранная с мелких ожогов кожа напоминала о событиях в Мецском соборе; синяки на руках и назойливая тяжесть в затылке и висках — о том, как они скакали несколько часов кряду, преследуемые невесть кем; пани Хелену он с теплотой вспомнил сам, как и собравшуюся у дома Росицких толпу… Конечно, вот где он находится. И вот почему всё кажется таким странным: рядом не было Адель. Арман привык всю жизнь просыпаться с ней рядом, у него никогда не было отдельной комнаты, а если б и была — вряд ли они нашли бы силы разлучиться. В путешествии сестра тоже находилась близко, иногда даже ближе, чем дома, а теперь… её нет, её забрали и увели куда-то, куда ей и суждено было попасть. Арман надеялся отыскать в себе радость, как вчера, но для радости он слишком устал: разочарованный в себе, он чувствовал только облегчение и вместе с тем — некоторый страх перед будущим. Слишком уж внезапным было счастье и слишком дорого оно им досталось.

Одна надежда — к тому времени, как Адель вернётся с шабаша, он примирится с обстоятельствами и наконец придёт в себя. После собора Арман до сих пор не мог если не простить сестру — зла он на неё не держал, — то хотя бы перестать жалеть себя. Чтобы как можно скорее избавиться от неприятных мыслей, Арман с трудом встал и побродил по комнате в поисках своих вещей, двери и чего-нибудь ещё… по правде говоря, он не знал, что ему нужно, и не имел понятия, чем себя занять. Настенные часы с кукушкой указывали, что день клонится к закату. Наверняка остальные уже на ногах.

— Мр-р-ряу! — возмутились откуда-то снизу, стоило Арману открыть дверь. Он опустил глаза и увидел кота, потревоженного тем, что в коридоре началось движение.

— Извини, — Арман улыбнулся и почесал кота за ухом. Тот издал короткое снисходительное мурлыканье, принимая извинения, и перебрался в комнату — на ту самую кровать, с которой только что поднялся грубый человек.

В большом и ярком доме ориентироваться было тяжело, и Арман побродил ещё какое-то время, пока не наткнулся на нужную лестницу. Так он наконец оказался на первом этаже, в коридоре у выхода. У раскрытой настежь двери, обрамлённой полками, вешалками и крючками, стояла девочка лет тринадцати: на ней было ещё детское, но вполне серьёзное платье, распущенные русые волосы с проблесками задорной рыжести свободно спадали на плечи. Она волновалась, заламывая маленькие тонкие пальцы. Арман вспомнил, что сейчас уже должен начаться сбор на ведьмину гору.

— Я думала, что не пойду, — доверительно сообщила девочка. Она разговаривала с Милошем, который стоял напротив, опустившись на одно колено, и деловито поправлял на ней поясок. Больше никого рядом не было, и Арман засомневался, стоит ли ему тут находиться; впрочем, он стоял на виду, и никто не прогонял. — Это случилось в самый последний момент, прямо перед тем, как мама собралась… и она сказала, что мне можно. Мне правда можно, Милош?

— Ну конечно, — с полным знанием дела ответил Милош. Сестра была чем-то на него похожа, а ещё неизбежно напоминала Арману Лауру — точно так же, как когда-то напоминала её Милошу. — Я знаю правила, никто и слова не скажет. Тем более, с нашей мамой… Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да!

— Так за чем дело стало? — Милош поднялся и выглянул во двор, где, очевидно, дожидалась пани Росицкая. Арман догадался, что там же была и Адель, но он до сих пор не знал, что ей сказать, и малодушно остался в доме. У сестры впереди приключения куда более интересные, чем он… — Всё, беги, а то опоздаете.

— Милош, я боюсь, — девочка замотала головой, в нерешительности топчась вокруг порога. Милош вернулся в исходную позицию и крепко её обнял, пробормотал что-то непонятное и погладил по голове. — Ну ладно… я попробую…

— Не попробуешь, а обязательно сделаешь. Развлекайся так, чтобы бабушке было слышно, — напутствовал Милош, пока девочка не ушла. Обернувшись к Арману, он будничным тоном заметил: — Я сегодня такой утешитель женских сердец, с ума сойти можно. Ты выспался?

— Я проснулся, — пожал плечами Арман, — это всё, что могу сказать. Мы здесь одни?

— Ох, конечно, нет. Где-то Берингар беседует с моим папой, а ещё дома брат, а ещё тут неисчислимое количество котов — осторожно, кстати, не наступи ни на одного. Адель ушла, — добавил Милош, догадываясь, что его интересует. — За неё можешь не волноваться, в сочетании с мамой они непобедимы…

— И все твои сёстры ушли? — в памяти Армана осело какое-то невообразимое количество родственников Милоша, и он сильно сомневался, что сейчас были названы все.

— Та, которую ты видел, это Катка, она ушла на свой первый шабаш. А младшая, Хана, носится во дворе, и я должен проводить её к бабушке на эту ночь, — Милош потянулся за плащом. Он выглядел достаточно бодрым, хотя некоторая бледность и небритый подбородок выдавали если не усталость, то какую-никакую рассеянность. — Боюсь, ты не отвертишься от этого знакомства — Берингар всё равно не разрешил нам выходить поодиночке, а сам он явно никуда не собирается, бездельник.

— Ну, им наверняка есть, о чём поговорить с твоим отцом.

— Вот и я так думаю. Возьми вон тот плащ, я не помню, чей он, но твой мы отдали чистить.

Арман не стал возражать, он вообще не имел обыкновения спорить с хозяевами дома, которые играючи спасли несколько жизней и целую книгу. Восхитительный бардак в доме Росицких катастрофически не сочетался с их способностями, к этому ещё предстояло привыкнуть. Да и само жилище казалось расписным, будто игрушечное — Арману, привыкшему ютиться в ветхих хибарах и ещё помнившему подземные укрытия, всё это было чуждо и интересно. Увы, они уже уходили, и рассмотреть дом изнутри он пока не мог.

Хана оказалась на первый взгляд милой девочкой, на второй — несносной капризулей, на третий — смышлёным ребёнком, на четвёртый — ужасной болтуньей, на пятый… короче, Арман убедился, что самая маленькая Росицкая росла полнейшей копией Милоша. Сначала Хана испугалась его внешнего вида, но потом забыла об этом и весело держала за руки обоих молодых людей, которые конвоировали её до бабушки. Они втроём добрались до большого красивого моста и перешли его, здороваясь со статуями, потом весело покидали камешки в реку. Закатное солнце делало Прагу ещё красивее, заставляя черепичные крыши пылать своим приветливым пламенем. Какие-то люди здоровались с Милошем, и Милош здоровался в ответ; некоторые по инерции здоровались и с Арманом, и тот охотно отвечал, понятия не имея, с кем общается. Хана, болтавшаяся между ними, периодически звонко выкрикивала «здрасьте» и смеялась, а потом пыталась удрать, но её ловили за руки и снова заставляли идти посередине.

К тому моменту, как они добрались до самой старшей пани Росицкой из ныне живущих, у Армана была мозоль на руке, но он не жалел. Какая-то дурацкая печаль на сердце не давала ему покоя: когда человека, привыкшего к страданиям, резко окунают в чужую весёлую жизнь, он теряется и тянется обратно, даже если всегда об этом мечтал. Зависть была неуместна, и Арман мало-помалу приучал себя наслаждаться жизнью в счастливой семье, пусть и чужой. Они всего лишь прогулялись по городу, болтая о пустяках и никого не таясь, но в его жизни не было и такого…