Книга снов

Я смотрю на нее, вероятно разинув рот от удивления, а может, я похож на теленка, на которого обрушился дождь из котят и морских свинок, но, кажется, она предлагает это серьезно. Через три дня у Мэдди день рождения, а в ее врачебном дневнике нет почти никакой информации, и мое сердце все еще хочет выпрыгнуть из груди, рассказать и пропеть всем о том, что я испытываю, когда думаю о Мэдди.

– Что, прямо сейчас? – спрашиваю я. Может, она просто шутит. Очень зло шутит.

Эдди подбоченивается.

– Прямо сейчас, – отвечает она. – Давай просто поедем. Поищем Мэдди.

Она произносит это, и жизнь распахивает передо мной дверь и впускает в нее солнечный свет.

Итак, я кричу Скотту:

– Мы с Эдди едем в Оксфорд! Увидимся вечером, хорошо?

Скотт подмигивает Поппи, пожимает плечами и произносит с небрежностью почти четырнадцатилетнего:

– Само собой. Я пока здесь еще нужен.

Теперь солнечный свет струится из всех окон сегодняшнего дня.

Спустя двадцать минут Эдди встраивается в поток машин, едущих по дороге в Оксфорд. Погода снова на стороне пресловутых клише об Англии – заморосило.

– Твой отец никогда не походил на британский вечерний дождь, – вдруг произносит Эдди.

Я бросаю на нее быстрый взгляд. Она держит руль, не напрягаясь, но вперед смотрит сосредоточенно.

– Если сравнивать людей с погодой, то твой отец был бы… атлантическим штормом.

В животе начинает что-то гореть, а в груди образуется глубокая голодная яма. Еще, прошу я без слов. Пожалуйста. Расскажи о нем еще.

Уголок ее губ подергивается.

– Когда мы познакомились, мы особо не разговаривали. Казалось, что слова могут все испортить. Слова – как наждачная бумага, способны отшлифовать чувства до полного их исчезновения. Впервые я увидела твоего отца в одном из этих полуразрушенных зданий. Там и сейчас танцуют танго, и в то время я проводила там почти каждую ночь. – Она улыбается, и лицо ее становится прекрасным и беспечным.

– Когда я увидела его там, в полумраке, когда увидела его взгляд, а в нем одиночество, тоску и невероятное напряжение, которые он обратил ко мне нефильтрованными, так сказать, казалось, он показывает, кем был прежде и может стать в будущем. Он смотрел на меня так, словно только что увидел нечто перевернувшее всю его жизнь. И этим «нечто» оказалась я.

Она качает головой, будто сама не верит сказанному, и продолжает смотреть на дорогу, не на меня, ни одного взгляда в мою сторону, чтобы не повредить хрупкий ореол вокруг себя.

– Я волновалась, как будто оказалась на сцене. Мне было плохо, как бывает перед полетом на самолете. Голова кружилась от желания быть с ним рядом. Просто рядом. Смотреть на него, и чтобы он смотрел на меня. Даже если бы я хотела, я не смогла бы вымолвить ни слова. Меня словно парализовало от счастья и страха.

Она обгоняет автобус, который идет из аэропорта Хитроу в Оксфорд.

– У меня в квартире Генри всегда сидел на одном и том же стуле. Старый дизайнерский стул Имза, который мне подарил к новоселью один знакомый издатель лет двадцать назад. Сейчас я сижу порой в квартире, пялюсь на этот стул и разговариваю с твоим отцом, словно он до сих пор там сидит. Но это уже давно не так. Очень давно. А кажется, что было только вчера.

Сейчас ее глаза блестят, и не от света встречных машин.

– Что произошло? – спрашиваю я тихо.

Мне еще так много хочется узнать. Почему они не остались вместе? Я не знаю толком ни своего отца, ни Эдди, но кажется, будто они два значения одного слова.

– Он не любил меня так, как любила его я. Вот и все.

По ее щеке скатывается слезинка.

– Такое бывает, Сэм. Бывает. Это война с собственным сердцем. Ты борешься только с собой и всегда проигрываешь.

Она бросает на меня короткий взгляд, говорит:

– А порой все наоборот и кто-то другой думает о тебе гораздо чаще, чем ты о нем. Или ты нравишься ей больше, чем она тебе. Любовь глупа.

Пришлось смеяться.

– Сильный пошел! – констатирует она.

Включает дворники.

Несколько километров мы едем молча. Я думаю о Мэдди. Если сравнивать с погодой, то она была бы летним ветерком. Думаю, что мы, скорее всего, ничего не узнаем. И что можно было бы попробовать отыскать ее друзей. Или учителей. Но как? Мои мысли переходят на отца. Были ли у него друзья? Любили ли они его? Рассказывал ли он им когда-нибудь обо мне?

Я спрашиваю Эдди:

– Что папа умел делать хорошо?

Она отвечает не задумываясь:

– У него никогда не было предубеждений, Сэм. В этом была одна из его сильных сторон. Для него не существовало «чужаков». Он мог прямо смотреть на мир и на людей, так могут немногие. Или не хотят! И все же… все же и у него были слепые зоны. Знаешь, что такое слепые зоны души? Это когда человек не может или не хочет видеть что-то в себе самом. Например, слабости, которые ты не хочешь признавать, или сильные стороны, которые кажутся тебе неприемлемыми или зловещими. И твой отец не мог разглядеть, что ошибается в себе. Он думал, что не умеет любить. Вот что я поняла за это время, Сэм. Порой умнейшие люди ведут себя как глупцы, когда речь заходит о любви.

Я делаю глубокий вдох и, зажмурившись, бросаюсь напролом:

– Он когда-нибудь рассказывал обо мне?

Мой голос балансирует где-то на узкой границе между желтым и страхом. Удерживается. Срывается совсем чуть-чуть.

Эдди мотает головой.

Я знал и все же надеялся, что она ответит иначе.

Мы молчим, час спустя мы в Оксфорде. Оксфорд немного похож на «дисковый» мир доктора Сола. На внешнем круге, где сельская местность граничит с городом, Оксфорд кажется сдержанным и сонным, потом картина сгущается, мы едем вдоль руин и элегантных домиков, мимо таверн, в которые зазывает теледетектив Морс^[35], и по улицам, которые кажутся декорациями к фильму «Билли Эллиот». Сердце города не спит, оно состоит из тридцати восьми колледжей, каждый из которых выглядит как соединение Хогвартса Гарри Поттера с английским парком. На боковых каналах Темзы я замечаю лодочки-плоскодонки, управляют ими стоя, с помощью длинной палки, как гондолами.

В самом Оксфорде полно туристов и уличных музыкантов, полно историй, город издает какое-то сдержанное гудение, которое слышу только я. Гудение мыслей и знаний?

Я еще никогда не видел столько церковных шпилей и зубчатых стен зараз. Медь, серый камень, белила, песчано-золотой.

– Город дремлющих шпилей, – говорит Эдди, словно услышав мои мысли. – Так называют Оксфорд. Для меня это город спящих историй. Тут больше писателей на квадратную милю, чем в любом другом уголке мира. Ну, не считая Ирландии. Здесь, Сэм, рождаются романы, а некоторые даже говорят, что истории ждут своей очереди в тени парков, домов и улиц, пока кто-то не пройдет мимо, кто-то, кому они готовы довериться, кто может поведать их миру. Тогда истории цепляются за этого человека и уже не отпускают его, пока тот их не расскажет. Некоторые так и узнали, что могут быть писателями. Или, скорее, должны ими быть. Невозможно решить стать писателем. Это просто есть или нет. Те, кому не удалось, сходят с ума, становятся несчастными или беспокойными.

Ее слова трогают меня каким-то странным, знакомым образом, я всегда так чувствовал, когда мне на глаза попадалась записная книжка и когда я читал репортажи отца. В то же время на меня обрушивается все больше ощущений. Улицы этого города полны вопросов, ответов, беспокойной энергии.

Думаю, я написал бы о своем отце. И о том, чего большая часть людей не видят, потому что это находится за пределами границ их восприятия.

Эдди умело ведет машину по улочкам, мимо бесконечно высоких стен, которые жмутся к зданиям университетов. Она останавливается в аллее за Бодлианской библиотекой, недалеко от Музея естественных наук.