Коронованный наемник

– Уйдите с глаз, – уже без прежнего ожесточения проворчал десятник, – скоро ужинать будем.

Уже совсем стемнело, когда эльфы, опасаясь, что между ополченцами и рыцарями не исключено сведение счетов, разбились на десятки и отправились на обход города. Но против ожидаемого, беспорядков не приключилось. Небольшие группки горожан, рыцарей и селян, хотя особняком виднелись там и сям, ссор не затевали, лишь о чем-то переговаривались, не повышая голосов. Из многих домов доносились отзвуки радостных голосов – у дезертиров в Тон-Гарте хватало родни, и несмотря на все потрясения, их возвращению от души обрадовались.

– Чего это они секретничают? – подозрительно вопросил куда-то в пространство Элемир, – кабы дрались, так тут все ясно было бы. А шепотки по углам – всегда не к добру.

– Остомелькорело мне в их затеях разбираться, домой хочу – хоть волком вой, – сварливо проворчал в ответ Нармо, недавно сменившийся с караула, а потому уставший и порядком раздраженный.

Но разбираться пока было не в чем, и лихолесцы уже возвращались в казармы и на посты, когда на подступах ко дворцу им предстало своеобразное зрелище. На площади, где еще днем состоялся суд, шестеро человек истово стучали топорами. Вокруг толпилось еще около двадцати мужчин, оживленно что-то обсуждавших и мигом умолкших при появлении эльфийского отряда.

Эртуил направился к рабочим:

– Любезные, а что за шум на ночь глядя?

– Ну как же, дивный, – раздался откуда-то слева голос плотника Осберта, – виселицу мастерим, Йолафа казнить, вишь, затеяли.

Этот спокойный и деловитый тон покоробил эльфа, но он не успел ничего сказать. Осберт вышел из-за телеги с бревнами, обтер ветошью руки и подошел к лихолесцу, хмуря косматые брови:

– Добро, что вы пожаловали, дивные. Разговор есть.

Остальные эльфы уже заметили, что происходит что-то ускользнувшее от их сведения, и собрались вокруг Осберта, к которому тут же подтянулись прочие стоящие на площади ирин-таурцы.

– Мы тут потолковали промеж собой, – начал плотник без предисловий, – негоже это, что князь удумал. Ну, его-то резон понятен, только нам от его резону прока нет. Сам князь, Эру меня прости, как бы ни пыжился, а уже не правитель, так, титул один. Вы скоро восвояси подадитесь, а нам тут новая междоусобица не нужна, нахлебались и так по самый воротник. Но князь, похоже, из ума выживать начал. Нельзя Йолафа казнить. Кроме него никто гарнизон в узде держать не сумеет. А только его вздернут – рыцари снова выйдут из повиновения, и тут уж помилуй нас Валар. В чем он прав был, в чем виноват – не о том сейчас речь. Никто его в городе преступником не считает, окромя тех, кто на чем сидит – тем и думает. А посему вот что, дивные. На рассвете казнь. Приведут арестанта – а мы бучу поднимем и потребуем помилования и восстановления в чине. Уже все сговорено, мы и с рыцарями сразу после присяги пошептались, они поддержат. Ну, а ежели заупрямится князь… – тут Осберт снял шапку и поворошил волосы, будто раздумывая, говорить ли следующую фразу, – на этот случай… виселица-то все одно готова. А уж кому на ней висеть – это и обсудить можно. Но вы, дивные, тут сторона не заинтересованная. Потому вас мы просто хотим попросить не мешаться и дать нам все уладить.

– Вот оно что, переворот затеяли, – Элемир поправил колчанный ремень, – ну, тут на меня запросто можете рассчитывать, я этакое веселье не пропущу.

Нармо независимо пожал плечами:

– Старый смор… эээ… в смысле, правитель действительно повел себя неразумно. Я считаю, Осберт прав.

Эртуил нахмурился:

– Вам решать. Соваться зря не станем, но если начнется свалка – поможем.

– Спасибо, дивные, – кивнул Осберт, а прочие тон-гартцы одобрительно зашумели.

…Возвращаясь в замок, эльфы ясно ощущали, что город замер в ожидании рассвета и событий, что он принесет…

Глухая ночь рвалась в окно холодом и сухим зябким ветром, и сколько бы Иниваэль ни запирал ставни, ему все время казалось, что сейчас чернильный мрак просочится сквозь щели меж досок и заполонит комнату, топя его самого в бездне вязкого и удушающего страха.

День канул, словно скатившаяся по ладони капля воды, и князь, еще час назад полыхавший ненавистью к Йолафу и негодованием на дезертиров, как ни в чем ни бывало явившихся к преданному ими сюзерену, вдруг ощутил, что именно породило в нем эту черную злобу, почти лишившую его всякой рассудительности и вызывавшую лишь неодолимое желание кого-то за что-то покарать. Сармагат так и не прислал вестей… Но ведь все было так, как требовал вождь. Тон-Гарт устоял, обороняемый эльфами, и двадцать мешков с кристаллами ждали завтрашнего утра. Быть может, он ждет, чтобы лихолесцы покинули княжество? Но Эру, они не уйдут, не найдя своего командира… А у Эрсилии все меньше времени…

Иниваэль рухнул в кресло, прижимая ладонь к груди уже ставшим привычным жестом. Страшно… Эру, как страшно, как пусто, тоскливо и злобно на душе, и как отчаянно хочется обрушиться на кого-то, кого-то терзать, мстя за муки дочери, кого-то наказывать, уже не разбирая, виноват ли он в несчастьях княжеской семьи… Выплескивать перестоявшую боль, словно гнилую кровь из вскрывшегося нарыва.

Князь часто задышал, сминая на груди отделку кафтана, будто пытаясь сжать в кулаке опять тяжко и больно затрепыхавшееся сердце… и вдруг вздрогнул. Прямо у кресла стояла знакомая фигура в голубом блио, ласковые глаза смотрели ему в лицо с нежностью и легким укором. Иниваэль почувствовал, как его бьет мелкая дрожь, а голову затапливает жаркая волна:

– Хельга… – выдохнул он, бледнея, – Хельга, любимая… Это ты…

Княгиня бесшумно опустилась на подлокотник его кресла, как делала каждый вечер за все годы их брака.

– Ты совсем сдал, Вейль, ты снова истязаешь себя государственными делами, не щадя сил, а ведь твои вассалы знают свое дело, – с привычной ему мягкой озабоченностью проговорила она, проводя рукой по седым волосам князя, и правитель ощутил, что кольцо боли в груди разомкнулось, словно он очнулся от долгого, страшного сна, не отпускавшего его и не позволявшего проснуться.

– Хельга… – повторил он, хватая теплую руку, прижимая к губам, а по щекам заструились слезы.

– Эру помилуй, ну что ты, родной, – зашептала княгиня, обнимая его, и ее платье так знакомо пахло какими-то цветами, названия которых он никогда не умел запомнить, – я должна была раньше прийти, прости меня, Вейль, милый. Я невовремя покинула тебя, когда тебе так нужна была моя помощь… Я всегда была эгоистичным ребенком…

– Не говори так, – задыхаясь, бормотал князь, – не говори… Я так истосковался по тебе. Я столько натворил за это время… Я думал, ты отвернешься от меня и никогда больше не придешь… Хельга… Я не уберег нашу дочь… Я так старался, но я не сумел…

А княгиня слегка отстранилась, охватывая ладонями его лицо и пристально глядя в глаза:

– Ты сумел ее уберечь, – неожиданно жестко произнесла она, – ты князь, и тебе лучше знать, как распоряжаться чужими судьбами. Ты стремился уберечь ее от Йолафа. Ты сумел это сделать три года назад, и Эрсилия расплатилась за твой успех. Но Йолаф опять встал на твоем пути. Защити ее снова, Вейль. Ведь на сей раз платить уже не ей. Мне отрадно подумать, как горда будет наша девочка, всю жизнь лелея память о том, что ее отец монетами ссыпал тысячи жизней в кошель на оплату ее счастья! Девочки любят дорогие побрякушки, верно, Вейль?

– Неправда, все не так… – князь захлебнулся словами, – почему ты так говоришь? – он схватил жену за руку, а Хельга улыбнулась незнакомой и горькой улыбкой. А потом занесла над Иниваэлем вторую руку, в которой блеснул неведомо откуда взявшийся кинжал, и с размаху всадила правителю в грудь.

Сарн давно так крепко не спал. Право, он никогда не догадывался, что по-настоящему выспаться можно только в тюрьме. Его не тревожили ни сны, ни какие-то недодуманные мысли или неоконченные дела. И потому его вдвойне взбесило, когда чья-то рука жестко потрясла его за плечо.