Коронованный наемник

– Йолаф, – голос Эрсилии выдернул его из водоворота беспорядочных мыслей, – что не так? Что, Эру Единый, не так?

Это прозвучало, словно эхо его собственных мыслей… В замешательстве он готов был уже что-то невпопад ответить, а лицо Эрсилии вдруг дрогнуло, будто по нему скользнула тень пролетевшей перед свечой бабочки:

– Тебе всегда было, что сказать мне, пока я была исковерканным недочеловеком. А теперь ты молчишь… Ты был ласков с отвратительным полузверем, а теперь называешь меня «миледи», – голос Эрсилии вдруг сорвался с ровной сдержанной ноты и зазвенел неприкрытым отчаянием, – мне бы сейчас плакать от счастья, а мне отчего-то страшно, – она сглотнула, на миг сжимая зубы, – я не задумывалась прежде, какой ты видишь меня…

Несколько секунд протекли в тишине. Звенящей, гулкой и натянутой. И Йолаф вдруг словно увидел себя со стороны. Бледного немого болвана, стоящего навытяжку перед истощенной девицей в слишком просторном сюрко. Она хотела первым произнести его имя. Она видела в нем единственного друга. А встретилась с чужим человеком, который попросту боялся остаться самим собой перед лицом своей сбывшейся надежды. Он мог быть кем угодно. Но трусом он не был…

Ренегат шагнул вперед и опустился на одно колено перед княжной:

– Простите меня, – твёрдо произнес он, – я знаю, что веду себя нелепо. Но вы всегда были слишком хрупким цветком для моих грубых рук. Я всегда боялся вас ранить или оскорбить, хотя был офицером вашего отца. Теперь же я лесной разбойник, мятежный отщепенец, а вы здесь, наедине со мной в этой каменной норе. Я стыжусь это признать, но я не знаю, ни что говорить, ни как поднять на вас глаза.

Эрсилия секунду молчала, а потом ее верхняя губа дрогнула на знакомый рыцарю пугающий манер, будто готовая снова обнажить клыки:

– Йолаф. Ты вынимал занозы из моих изуродованных рук. Ты лечил раны, которые я наносила себе, и забывал перевязать свои собственные, тоже нанесенные мной. От меня с ужасом отшатывались солдаты, а ты обнимал меня после моих приступов ярости, чтоб я смогла уснуть. А вчера… Ты думаешь, я не чувствовала, как чудовище бушует во мне, не желая покидать своей оболочки? Как меня захлестывает ненависть и желание тебя растерзать, потому что ты причиняешь мне эти мучения? Как варг цепляется за жизнь, пытаясь победить человека, уже и так почти побежденного? Но ты прошел этот путь до конца и сделал для меня то, о чем даже просить никто не вправе. Ты сам одел меня, иначе откуда на мне это сюрко? Так что же, рыцарь? Не кажется ли тебе, что эпоха хрупких цветов давно позади? Мы с тобой связаны самыми прочными из всех уз. Моего долга перед тобой не измерить никакими сокровищами. А ты называешь меня своей княжной?

Йолаф стиснул зубы, чувствуя, как дрожат руки:

– Не говори о долгах! Все, что я сделал для тебя, было моим собственным выбором. И если бы потребовалось, я сделал бы это снова. Это стоит вне любых долгов, Эрсилия. Это не дают в рост. Это другое.

– Да, Моргот, да! – Эрсилия неожиданно повысила голос, чего никогда на его памяти не делала, – это другое! Это вне долгов, вне условностей, вне приличий и прочего мусора! То, что случилось со мной, разбило все эти придуманные людьми рамки! Я больше не прежняя девица в кисейном покрывале! Теперь я знаю жизнь, знаю людей в самом их омерзительном облике и в самом достойном воплощении! И я знаю, что жизнь слишком хрупкая и короткая, чтоб кутать ее в камчатные салфетки! Я познала подлинный, неприкрытый позор. Ведь даже площадная девка кому-то кажется желанной, а от меня шарахались люди, умеющие не гнушаться полуразложившихся трупов. Я больше ничего не стыжусь, слышишь? То, что связывает нас с тобой, находится за гранью ханжеского стыда! Так почему ты делаешь вид, что не узнаешь меня, хотя полчаса назад расчесывал мне волосы, словно новобрачной?

– Потому что тогда я был для тебя единственным защитником! – в голосе Йолафа тоже звякнул металл, – и я подчас недостойно упивался этой своей исключительностью! Я не задумывался, понимаешь ли ты меня! Я просто знал, чего хочу и что должен сделать, и делал это, как умел, ведь все прочее не имело значения! Теперь же ты снова княжна! А я по-прежнему государственный преступник, приговоренный к казни! Я не для того стремился исцелить тебя, чтоб потом выставить тебе счет и навязать тебе свою сомнительную персону, пользуясь тем, как ты сейчас уязвима, едва вернувшись к жизни! Завтра ты будешь дома! Завтра круг замкнется и все станет на свои места! И тогда ты поймешь…

– Я люблю тебя, – перебила Эрсилия, и Йолаф умолк, словно по губам наотмашь ударили ладонью. А княжна нетвердо поднялась с койки. Ее бескровное лицо слегка порозовело, но глаза были спокойны, как глаза человека, уверенного в своей правоте:

– Я согласна, завтра все может стать иначе. Завтра вокруг будут люди, перед которыми нужно будет снова учиться как-то себя держать и говорить что-то правильное и нужное. А потому сейчас последние часы, когда некому еще нам помешать. И я повторяю, я стою вне ложных условностей. И мне не стыдно сказать тебе, что ты самый важный человек в моей жизни. Ты не вправе навязываться мне? Я тоже не вправе требовать, чтоб ты навсегда остался каменной стеной на страже моей потрепанной княжьей светлости. Но ты сделал для меня то, с чем никто уже не сможет сравниться. И это навсегда останется так.

Эрсилия запнулась и глубоко облегченно вздохнула, словно высказав все, что давно и тяжко лежало на душе.

А Йолаф, услышав этот вздох, невольно ощутил, как заныли ребра, по сей день болевшие, если вот так глубоко вздохнуть. Их до багровых разводов отделал тяжелыми сапогами Сармагат. И все для того, чтоб пришла вот эта самая ночь, когда Эрсилия сама предлагает ему все, на что он не позволял себе надеяться, а он лепечет какой-то вздор, обеими руками отталкивая лучший миг своей жизни, которой, быть может, и осталось с заячий хвост. Какого Моргота он ломается? Эрсилия ведь права. Она пережила то, после чего никто уже не может диктовать ей, что правильно, а что нет. И есть ли узы, что могут крепче связать двоих людей, чем те, что связали их у рокового источника?

Он шагнул вперед и бестрепетно обнял девушку.

– Прости меня, – пробормотал он, – я слишком привык к борьбе. Сармагат тоже сказал, что я разучился верить в жизнь.

Княжна же прижалась к нему так просто и доверчиво, словно ничего не могло быть естественнее этой близости.

– Эру милосердный, – прошептала она, – разбойник боится обременить своей сомнительной персоной вчерашнего оборотня…

А Йолаф ощущал тепло ее изможденного тела сквозь грубую шерсть сюрко, запах талого снега и подопревшей хвои от волос. Да, время хрупких цветов было позади. Там же, где осталась бесплотная фея в кисейном покрывале. Рядом с ним была живая женщина. Его Эрсилия, доселе бывшая скорее выдуманной, чем реальной.

Он невесомо коснулся ее подбородка, словно давая ей право не заметить его прикосновения. Но княжна подняла к нему лицо, охватывая руками его шею, и мятежный рыцарь горячо и безоглядно прильнул к ее губам.

…Бурые пятна на заскорузлых складках грязного зеленого плаща… Серое небо, тускло опрокинутое в затуманенной стали длинного клинка, перечеркнутое рунной вязью… «Страж»… Отец стоит на коленях у тела, пальцы, украшенные изумрудами, беспомощно мнут зеленое сукно… «Прости меня, брат...»

Леголас повел головой, вдруг зашедшейся дробным рокотом боли. Отогнал воспоминания, вставшие перед глазами, словно вчерашний день. Поднял глаза.

– Я не верю… Я словно бы и знаю, что это ты, но я видел твой труп, Гвадал… Я сам был на твоих похоронах, я помню, как плакал, не скрывая слез, как мой друг, стоящий возле меня, молча смотрел в глубину леса, сжав зубы, а я понимал, что он тоже готов заплакать… Что за морок владел мной тогда или владеет сейчас?

– Никакого морока, – мягко ответил Сармагат, – ты видел мой плащ и мой меч. Но ты не видел моего лица. Хотя, признаться, это малоприятное зрелище не слишком бы помогло опознать меня.