Коронованный наемник
Шрифт:
Леголас провел ладонью по шипастому лбу:
– Вероятно, да. Что было дальше, Гва… Сармагат?
– Дальше… – вождь несколько секунд смотрел в камин, – за некоторое время до того рокового дня я познакомился со знахарем Эрвигом. О моих с ним отношениях, полагаю, тебе известно немало. Дальше произошло много такого, чему я вовсе не сразу нашел верные объяснения. Ты знаешь, кто такой Локтар?
– Да, – кивнул Леголас, пока воздерживаясь от роящихся в голове вопросов. Орк же продолжал:
– Этот мальчик стал для меня своего рода поводырем в моем начинавшемся, еще не осознанном обращении. Установление мира с орками уже начало занимать меня тогда, хотя я сам не понимал, как зародился во мне этот безумный, изначально невозможный план. Отчего-то орки перестали вызывать во мне отвращение, я ощутил к ним интерес, жгучий, захватывающий,
– Гвадал, – Леголас не заметил, как легко и естественно вырвалось у него это имя, – когда ты начал испытывать боль и приступы ярости?
– Много позже, – неопределенно отозвался орк, – мое обращение было поначалу незаметным и даже занятным, столь по-новому я вдруг научился мыслить… Потом оно очень неопределенно дало о себе знать, ну, а через некоторое время... я не предполагал, что способен вынести нечто подобное. Я прошел муки, равных которым не мог прежде вообразить. Ну, об этом ты знаешь и сам. Однако, как видишь, все позади.
– Я обращался очень быстро и мучительно, – просто и открыто пояснил Леголас, а Сармагат спокойно кивнул:
– Это вполне объяснимо. Ты изначально сражался со своим орком, сразу воспротивившись ему. А я нет. Я неосознанно пытался понять его, будто предлагал ему дружбу. Потому он не терзал меня. Он словно дремал, не спеша завоевывать позиции. Лишь потом пришло время ненависти. Потом я узнал цену и эльфу своему, и орку. И еще очень много чему другому…
Леголас видел, что Гвадалу этот разговор тяжек, но, на миг запнувшись, спросил:
– Что произошло той ночью, когда ты повез Локтара в горы?
Сармагат помолчал. Потом машинально развязал на камзоле верхний ремешок.
– Той ночью… Мы с моим подопечным добрались почти до самых гор. Вскоре должны были начаться орочьи заставы, и Локтар сказал, что дальше поедет один. Мы попрощались, он долго благодарил меня, что-то толковал о том, что его отец и большинство соплеменников заблуждается, но что он никогда больше не поверит в эльфийское вероломство и жестокость. Эру, как этот мальчик был юн и чист…
Сармагат замолчал, и его губы слегка искривились, словно он сдерживал какие-то слова, которые сами рвались с уст. Леголас ждал, чувствуя, что эта внезапная откровенность может не повториться, и сейчас он должен лишь безмолвно слушать вождя.
Орк молчал недолго. Отставив пустой кубок, он продолжил:
– Вышло так, что прощались мы зря. Уже разворачивая коня, я услышал приближение нескольких всадников. Погоня была совсем недолгой, варги легко настигают лошадей. Я едва успел дважды выстрелить, когда моего скакуна сбили с ног, мне заломили за спину руки и куда-то поволокли. Утром я уже был в орочьем селении в горах. Меня доставили на суд вождя Одгейра, которого я уже знал по своему первому визиту в горы вместе с Иниваэлем. Этот вождь внешне больше напоминал истукана, что харадцы вырубают из камня в свойственной им… ммм… изысканной манере. Но Одгейр отличался выдержанным характером и недюжинным умом, это я приметил еще при первой встрече. Дальше пошла потеха. В шатер, где проходил суд, ворвался Локтар, орал что-то на Черном наречии и неистовствовал, словно ужаленный оводом конь. Я без труда сообразил, что он требует освободить меня. Но Одгейр спокойно выслушал сына и отослал его из шатра всего несколькими словами, после которых Локтар вдруг переменился в лице и исчез, разом растеряв свой пыл. Мне совсем не понравился этот оборот, и я уже было приготовился к худшему, когда вождь что-то прорычал, и вся его свита тоже покинула шатер, оставив нас наедине. Одгейр немедленно перешел на корявый, но вполне понятный вестрон. Он велел мне сесть, сам устроился напротив и без всяких предисловий сообщил мне, что моей жизни никто и ничто не угрожает, что он у меня в долгу за спасение его сына, а потом оглушил меня заявлением, что я останусь в селении в качестве его личного гостя. Мне вовсе не улыбалась подобная перспектива, но неожиданное дружелюбие Одгейра меня поразило, и я осторожно спросил, означает ли это, что я в
плену. В ответ же вождь неопределенно оскалился и заявил, что я могу уйти хоть прямо сейчас. Но назад меня уже не примут. И тогда я впервые заподозрил, что не понимаю происходящего. Я не стал лукавить и спросил вождя напрямик, почему он считает, что мне захочется вернуться, если я решу уйти. И тогда Одгейр сказал мне, что я болен страшным недугом, но пока этого не чувствую. Что болезнь моя особая, ни люди, ни эльфы мне не помогут. Не знаю, чего в тот миг мне больше хотелось, рассмеяться или надерзить ему. Но что-то меня удержало. Сейчас я понимаю, что тогда мне стало страшно. По-настоящему страшно из-за этих простых слов, будто мне вынесли приговор, от которого меня не спасет ни побег, ни собственное мужество, ни защита короля. Я не привык к этому чувству, Леголас. Я не привык быть игрушкой обстоятельств. Тогда я впервые осознал, насколько ужасно ощущение, что от тебя совершенно ничего не зависит. Ты понимаешь меня, я знаю.– Да, я понимаю, – принц едва ли проговорил это вслух, но тоже знал, что Сармагат понял безмолвные движения его губ.
А орк несколько безучастно постукивал когтями по столу, а потом так же размеренно продолжил:
– Собственный страх меня донельзя разозлил, что никогда не шло на пользу здравому смыслу. Я рявкнул, что сроду не слыхал об орочьих целителях, что были мастерами по части эльфийских хворей, а потому вождю не следует воображать, что он с ходу напугает меня подобным вздором. Что я хочу немедля покинуть селение, что я лихолесский эльф, воин, целитель, и хоть сказки люблю, но верить им отучен еще в те времена, когда папаша Одгейра не родился на свет. Еще заканчивая свою тираду, я уже сообразил, что за дерзость, вероятно, вскорости придется заплатить. Орки не слишком терпеливы и дипломатичны. Однако происходящее само по себе было столь странно и нелепо, что больше казалось мне сном, чем явью, а во сне многие позволяют себе то, о чем наяву и не помыслят.
Леголас, задумчиво глядевший на Сармагата, вдруг покачал головой:
– Гвадал, я всегда считал, что твое слово стоит всех трех Сильмариллов. А сейчас мне все труднее тебе верить. Я сам давно уже мало чему готов удивляться. Я могу вообразить и благодарного орка, и милосердного, и даже мудрого. Но тебя я знал всю жизнь. Я восхищался тобой. И даже мой отец признавал, что в некоторых достоинствах ты превосходишь его, а для государя это непросто, тебе ли не знать его характер. Главным же твоим мастерством, мне совершенно непостижимым, была выдержка. Когда отец бушевал, потрясая мечом и грозя кому-то войной, ты умел сохранить ясную голову и на все посмотреть холодным и трезвым взглядом. Я помню, сколько кровавых битв ты предотвратил. И этот непогрешимый стратег, услышав от поганого орка какую-то безлепицу, впал в буйство и едва не поплатился за это головой? Я болен, Гвадал, но пока не безумен.
Сармагат посмотрел Леголасу в глаза долгим взглядом, в котором тому почудилась знакомая улыбка. А потом с вкрадчивым предостережением спросил:
– Ты не забываешься, друг мой? Кого ты только что назвал «поганым орком»?
Леголас же усмехнулся в ответ, неожиданно позабавленный ситуацией:
– Брось, Гвадал. Разве прежде мы оба не могли говорить «безмозглый остроухий»? Так в чем разница?
Сармагат громко расхохотался и снова наполнил кубки. Резко оборвав смех, он хлопнул ладонью по столу, будто ставя печать под своими словами:
– Верно. Как верно и то, что ты подметил, друг мой. Никогда прежде я так легко не выходил из себя и так глупо не терял осторожность. Это и стало для меня первым откровением, первым знаком настигших меня изменений. Я лишился прежнего хладнокровия, стал вспыльчив. То было лишь начало, сейчас моего нрава опасаются даже самые близкие сторонники. В тот день я провел в шатре Одгейра несколько часов и, выйдя, уже знал, что никогда, как бы ни сложилась дальше моя судьба, я не стану больше прежним.
Сказав это, Сармагат поднялся из кресла, а Леголас, поддавшись едва осознанному порыву, схватил его за руку:
– Постой! Гвадал, ты едва начал! Расскажи, что было дальше!
Вождь слегка наклонил голову и взглянул на принца из-под косматых бровей:
– Не называй меня Гвадалом, – мягко проговорил он, – я долго не мог пережить его смерть. Долго чувствовал себя уродливой пустой оболочкой. Пришло время, и я сумел родиться заново, уже как Сармагат.
Губы орка дрогнули легкой гримасой: