Коронованный наемник

…Той ночью он вернулся из дозора далеко за полночь. Двенадцать коней месили грязь у него за спиной, то и дело встряхивая мокрыми гривами и взметая каскады холодных брызг вперемешку с усталой бранью всадников. Последние листья, еще пощаженные ноябрьскими непогодами, тяжелыми скользкими кляксами падали с иззябших ветвей, прилипая к промокшим плащам эльфов.

Леголас простился с дружинниками у казарменных ворот и двинулся к королевской конюшне. Спешившись, он увидел, что брус засова откинут – видимо, кто-то из конюших дежурил при лучшей племенной кобыле, что вскоре должна была ожеребиться, и потому о ней пеклись особенно любовно. Но у станков он неожиданно столкнулся с отцом, выводившим своего свирепого вороного жеребца. Вид Трандуила поразил принца. Грубый дорожный плащ был накинут на кирасу, застегнутую прямо поверх шелковой туники. Лицо его, почти не подверженное приливам крови, было покрыто неровными багровыми пятнами, в глазах застыли ледяной ужас и решимость, словно король собирался немедленно броситься прямо на коне со скалы.

– Батюшка, что стряслось?! – Леголас рванулся к отцу, но наткнулся на властно выставленную ладонь.

– Тише, дитя мое, не будоражь коней, – отозвался король, но его голос подрагивал нетерпением, – мне необходимо отбыть по важнейшему и безотлагательному делу, ступай почивать, я тороплюсь.

Но Леголас лишь решительно одернул плащ и поправил ремни лука:

– Отлично. Я буду сопровождать тебя, мой король.

– Не вздумай, – голос отца резанул принца не хуже закаленной стали, а голубые глаза блеснули, словно грани колотого речного льда, – у меня есть заботы, что не касаются тебя. Отправляйся в свои покои, я вернусь еще до рассвета.

– Но, отец!..

– Ты затеял препираться с сюзереном, командир дозоров Леголас?! – повысил голос монарх, и принц понял, что ему просто отдают приказ. Он отступил назад, а король вскочил верхом. Уже подъезжая к распахнутым дверям, Трандуил обернулся:

– Я допустил страшную ошибку, сын. Я едва не совершил худшее в моей жизни предательство, поддавшись постыдной слабости. Я все исправлю. Но мои слова должны остаться меж нами. Не расспрашивай слуг, не посвящай охрану. И я сейчас говорю не о семейном секрете, а о благе королевства.

Сказав это, монарх дал коню шенкеля и галопом исчез в закипи усиливающегося дождя. А Леголас поднялся к себе, но, несмотря на усталость, не мог сомкнуть глаз. Он ждал возвращения отца, тревожась о нем и его странных словах. Он ходил по комнате, что никак не прогревалась из-за распахнутых ставней, вслушивался в шум ливня и звуки ночного замка, подбрасывал в камин дрова и снова мерил опочивальню шагами.

…Трандуил действительно вернулся перед самым рассветом. Леголас не сразу узнал шаги отца. Обычно легкие и стремительные, сегодня они звучали тяжко, будто король нес на плечах тушу убитого оленя. Принц рванулся из своих покоев, промчался по коридору, расписанному огненными узорами редких факельных огней. Он успел лишь увидеть насквозь промокшую спину Трандуила, собственноручно отпиравшего свои апартаменты, хотя обычно это делал лакей. Он бросился к отцу, не глуша топота сапог, но король словно ничего не слышал. Он открыл дверь, неловко отводя за спину сбившиеся мокрые пряди, зябко стянул одной рукой плащ и скрылся в своих покоях, захлопнув дверь едва ли не перед самым лицом сына.

Леголас знал разницу меж сыновней привязанностью и бессмысленной назойливостью. Он не стал тревожить отца, столь явно искавшего уединения. Но сразу уйти тоже не смог. Он опустился на пол у двери отцовской опочивальни и почти час сидел, не двигаясь, будто ожидая, что отец позовет его, и опасаясь не услышать зова. Отец не позвал. Зато сквозь темное дерево двери, украшенное резьбой, он отчетливо слышал, как изнутри доносится глухой и отчаянный плач того, в чьих глазах он не мог представить себе даже блеска одинокой слезы…

Наутро мраморно-бледное, подчеркнуто непроницаемое лицо короля несло разве что следы озабоченности и бессонной ночи, и Леголас решил отложить расспросы, хотя глухие звуки рыданий больно, словно трехдюймовый гвоздь, сидели в душе.

Через два дня в Лихолесье прибыл посольский отряд, посланный в Ирин-Таур. Гнедой скакун Гвадала вернулся без седока. На его спине лежало тело, обернутое в заскорузлый от крови зеленый плащ.

Вопросов Леголас задавать отцу не стал.

Солнце еще не поднялось в зенит, когда трое всадников остановились на неширокой прогалине невдалеке от просеки, ведущей к воротам Тон-Гарта. С утра ударил мороз, кони, казавшиеся седыми из-за обметавшего гривы хрупкого инея, фыркали, выдыхая теплые клубы пара.

Йолаф сбросил капюшон и хмуро поглядел на серебрящийся в неярких солнечных лучах шпиль замка.

– Флаг спущен… Что за Моргот? Таргис, дружище, – обратился он к спутнику, – я уж вовсе стыд потерял, но у меня к тебе еще одна, последняя просьба.

Но Таргис лишь озорно улыбнулся из-под капюшона болотисто-зелеными глазами:

– О стыде не тревожься, сейчас нам первое дело в столице голов не потерять. Оставайтесь с княжной тут, а я вперед пойду, в город проберусь, пошныряю, коменданта найду.

Заговорщицки кивнув, он спешился и исчез в лесу. Таргиса вообще с утра не покидало превосходное расположение духа, и даже перспектива возвращения в неприветливую столицу нимало его не огорчала. Едва ли он признался бы в этом вслух, но Йолаф догадывался, что причиной тому стало исцеление Эрсилии. Бывший Раб Слез и вассал Сармагата был до глубины души обогрет этим чудом, будто доказавшим ему самому, что его собственная жизнь была спасена не напрасно.

Оставшись наедине, рыцарь и княжна несколько секунд молчали, а потом Эрсилия глубоко вздохнула и надвинула на лицо капюшон. Сегодня она была в мужском облачении и выглядела, словно мальчик-оруженосец.

– Йолаф, – начала она, – ты вчера упомянул, что гарнизон снова приведен к присяге, но сегодня ты опасаешься открыто войти в столицу. Ты о чем-то умалчиваешь. Не надо ни от чего меня беречь, ведь все твои беды из-за меня. Я все равно обо всем в свой срок узнаю. Так лучше расскажи все сейчас и напрямик, тогда я хотя бы не подведу тебя по незнанию какой-то неуклюжей выходкой или фразой.

Рыцарь понимал, что в словах Эрсилии есть резон, но ему до зубовного скрежета не хотелось посвящать княжну в уродливую сцену на площади, в подробности суда и приговора. И все же она действительно все узнает… Так не лучше ли ей и правда, узнать заранее и от него, а не из уст князя, который, вероятно, не преминет снова вылить на его имя ушат помоев.

– Все зашло слишком далеко, Эрсилия, и вина тут вовсе не твоя, – начал он наконец, – у меня и прежде были разногласия с твоим отцом, тебе ли не знать. Князь тяжело перенес твою болезнь, это очень подорвало его силы. Такие испытания ожесточают. Однако князь был достаточно благоразумен, чтоб принять назад гарнизон, несмотря на все прежние раздоры. Меня же простить он не готов.

Княжна прикусила губу:

– Что это означает? Ты изгнан? Или приговорен к смерти?

Эта прозорливость, впрочем, вполне объяснимая, все равно заставила Йолафа мрачно усмехнуться:

– Именно так, – коротко отрезал он, – моя казнь запоздала уже на двое суток.

Эрсилия стиснула поводья задрожавшими руками:

– Йолаф, я не знаю, каков теперь мой отец! Мне больно представить себе, кем сделали его события этих месяцев! Но я уверена, что мое возвращение многое сможет изменить. Ты не хочешь говорить о долгах? Хорошо. Но все же того, что ты сделал для меня, ничем не измерить. И если даже предположить, что отца поразит безумие, и его неприязнь к тебе перевесит благодарность, то в масштабах моего титула мое исцеление – это неоценимая заслуга перед династией и престолом, а на это отец уже глаз закрыть не сможет, ему этого не позволят подданные, и он будет вынужден с ними считаться.