Крепкий ветер на Ямайке

Истина состояла в том, что голова у Йонсена была слабовата для такого ликера, пробовал он его очень редко и мало что знал о коварных аспектах его действия.

Он шагал взад и вперед по пыльному причалу своей обычной медленной шаркающей походкой, с несчастным видом свесив голову, по временам естественнейшим образом стискивая руки и даже подхныкивая. Когда священник подошел к нему потихоньку и предложил цену сразу за все, оставшееся нераспроданным, он лишь тряхнул головой и продолжал свое шарканье.

Во всей этой сцене было что-то слегка напоминающее кошмарное сновидение, и потому она так приковала внимание детей и была уже почти на той грани, где внушила бы им страх. В ней было какое-то напряжение, и Маргарет наконец сказала:

— Давайте пойдем на корабль.

Так что все они поднялись на борт и почувствовали какую- то свою незащищенность, хотя и спустились в трюм, который был самым безопасным местом — ведь они уже ночевали там. Они сидели на кильсоне, ничем особенно не занимаясь и ничего не говоря, охваченные смутными и мрачными предчувствиями, на смену которым пришла опустошенность и тоска.

— Ох, вот бы тут была моя коробка с красками! — сказала Эмили со вздохом, донесшимся как будто из самой глубины ее ботинок.

2

Ближе к ночи, когда все дети разошлись по своим лежанкам, уже в полусне они увидали, как в отверстии люка то внезапно появляется, то вновь исчезает огонь фонаря. Он был в руках у маленького обезьяноподобного Хосе (они уже решили, что из всей команды он самый красивый). Он приветливо скалился и манил их рукой.

Эмили была слишком сонной, чтобы двинуться с места, то же и Лора с Рейчел, так что, оставив их лежать, остальные — Маргарет, Эдвард и Джон — выбрались на палубу.

Стояла таинственная тишина. Никаких признаков присутствия команды, за исключением Хосе. В ярком звездном свете город казался необыкновенно красивым; из большого дома у самой церкви доносилась музыка. Хосе проводил их на берег и дальше до самого этого дома, встал на цыпочки, приник к жалюзи и знаком пригласил их присоединиться к нему.

В ярком луче света лицо его преобразилось, так он был поражен открывшейся внутри роскошью.

Дети дотянулись до края окна и тоже стали разглядывать, что там внутри, забыв про москитов, пожирающих их шеи.

Зрелище было грандиозное. Дом принадлежал начальнику магистратуры, и в данный момент тот давал обед в честь капитана Йонсена и его помощника. Сам он сидел во главе стола, в мундире, с чопорным видом, а его маленькая бородка казалась даже еще более чопорной, чем он сам. Его чувство собственного достоинства было того разряда, который коренится в привычной скрытности и сдержанности — сродни ежеминутному замиранию дичи, почуявшей охотника, и, полная ему противоположность, тут же сидела его жена (важная сеньора, уделившая столько лестного внимания Эдварду), в отличие от супруга, без труда производившая впечатление, но делавшая это не благодаря тому же чувству достоинства, а из наигранной импульсивности и вульгарности, пересиливавшей достоинство. И в самом деле, ее стремительные жесты производили львиную долю эффекта по контрасту с сугубой церемонностью позы, в которой она сидела.

В момент, когда дети прильнули к окну, она, должно быть, дошла до того, что пустилась в разговор по поводу размеров собственного пуза, потому что она вдруг схватила помощника за его робкую руку и волей-неволей заставила себя потрогать, как бы прибегая к решающему аргументу.

Что до ее мужа, то он ее при этом вроде бы и не видел, то же и слуги; вот такая это была вельможная дама.

Но вовсе не она, а яства на столе захватили все внимание Хосе. Они были поистине достойны восхищения. В один прием на стол были поданы томатный суп, груда кефали, раки, огромный морской окунь, земляные крабы, рис с жареным цыпленком, молодая индейка, бараньи ножки, дикая утка, бифштекс, жареная свинина, блюдо диких голубей, сладкий картофель, юка, вино и гуайява со сливками. Такое угощение требовало немалого времени.

Капитан Йонсен и леди, казалось, были в отличных отношениях: он приставал к ней с каким-то проектом, а она, ни на минуту не теряя благодушия, отвергала его притязания. О чем они беседовали, дети, конечно, слышать не могли. А речь-то, на самом деле, шла как раз о них, о детях. Капитан Йонсен пытался склонить леди к разговору о том, как бы ему распорядиться своим импровизированным детским садом: самым разумным решением было бы оставить всех детей в Санта-Люсии, более или менее под ее опекой. Но у нее был большой опыт по части того, как уклоняться от всякой докуки. И не раньше, чем кончился банкет, до него дошло, что никакого соглашения добиться ему так и не удалось.

Но задолго до этого момента, задолго до того, как завершился обед и начались танцы, дети устали подглядывать за представлением в начальственном доме. Так что Хосе, по- прежнему на цыпочках, удалился вместе с ними и повел их куда-то по глухим закоулкам близ пристани. Вскоре они подошли к таинственной дверце у подножия лестницы; там, как бы на страже, стоял негр. Но чернокожий страж не сделал никакой попытки задержать их, и, во главе с Хосе, они поднялись по нескольким лестничным пролетам и оказались в большой комнате наверху.

Воздух там был такой спертый, что казалось, сквозь него проталкиваешься с трудом. Помещение было битком набито неграми, попадались и довольно чумазые белые, среди которых они опознали большую часть остальной команды со шхуны. В дальнем конце находилась самая примитивная сцена, какую только можно вообразить: там стояла колыбель и на конце веревочки болталась большая звезда. Это было, видимо, Рождественское представление — хотя и рановато по сезону. Пока начальник магистратуры развлекал пиратского капитана с помощником, священник устроил его в честь пиратской команды.

Рождественское представление — и с настоящим рождественским волом.

Вся эта публика собралась часом раньше, чтобы поглядеть на выход коровы. Дети попали сюда как раз вовремя.

Комната находилась в верхней части склада, построенного, по какому-то тщеславному капризу, на английский манер, высотой в несколько этажей, и была снабжена обычной большой дверью, которая открывалась в никуда, а поверху сквозь дверной проем проходила балка с блоком и лебедкой. Когда-то немало золотого песка и аррорута было поднято сюда с ее помощью, но теперь ею, как по большей части и всем остальным в Санта-Люсии, давно уже перестали пользоваться.

Однако сегодня новый канат был пропущен через блок, и широкая подпруга обнимала талию протестующей старой коровы священника. Маргарет и Эдвард робко мешкали у самого верха лестницы, но Джон, наклонив голову и, как крот, прорывая себе ход сквозь толпу, не успокоился, пока не добрался до открытого дверного проема. Там он остановился, вглядываясь в темноту, и увидел медленно вращающуюся корову, как бы шествующую по воздуху в ярде от порога, и при каждом ее обороте негр, вытягиваясь на пределе потери равновесия, пытался ухватить ее за хвост и вытащить на берег.