Крепкий ветер на Ямайке

Аукцион принял теперь, скорее, характер приходского базара. Даже викарий был в наличии — правда, выбритый не так гладко, как если бы дело происходило в Англии, и вид у него был хитроватый. Он был одним из немногих покупателей.

Дети вовсю наслаждались доставшейся им ролью, то держались важно, то кривлялись и дергали друг друга за тюрбаны. Но здесь толпа была латинская, а не северная, и все их прелестные выходки вместе взятые не имели успеха и не возбудили никакого интереса. Продажи шли хуже, чем прежде.

Тут было только одно исключение — его составляла важная старая леди. Ее внимание (благодаря ее собственному поступку) обратилось к детям, и теперь оно сосредоточилось на одном из них, Эдварде. Она притянула его к своей груди, как мамаша в мелодраме, и ее волосатый рот одарил его тремя звучными поцелуями.

Эдвард мог сопротивляться не более, чем если бы был стиснут питоном. Того больше, эта неимоверная женщина зачаровала его, как будто и в самом деле была питоном. Он лежал у нее на руках безвольный, смущенный и подавленный, но без всякой реальной мысли о бегстве.

Так дело и шло: с одной стороны, никем не замечаемое жужжание помощника, с другой — это грандиозное создание, которое по-прежнему отпускало свои шуточки и по-прежнему господствующее над всем вокруг неожиданно вспоминало об Эдварде, и одаряло его парой поцелуев, похожих на разрывы бомб, потом совсем о нем забывало, а чуть позже вспоминало и снова тискало его в объятьях, потом вновь роняло свои остроты, потом почти роняло Эдварда, вдруг поворачивалось кругом, чтобы метнуть стрелу в стоящую позади толпу, — оно приводило в безысходное отчаяние несчастного аукционера, видевшего, как лот за лотом уходят за десятую часть стоимости, а то и вовсе не находят покупателя.

Однако у капитана Йонсена возникла собственная идея, как оживить приходской базар, который, казалось, уже потерпел полный провал. Он поднялся на борт и смешал несколько галлонов зелья, известного среди алкоголиков под именем “Кровь палача” (в его состав входят ром, джин, бренди и портер). Невинное (как пиво) на вид, освежающее на вкус, оно имеет свойство более разжигать, чем утолять жажду, и, проделав одну брешь, вскоре разрушает всю крепость.

Затем он разлил его по кружкам, с простодушным видом заметив, что это знаменитый английский кордиал, и раздал детям для распространения в толпе.

Кубинцы сразу начали выказывать куда больший интерес к детям, чем прежде, когда те разносили всего лишь образцы аррорута, и вместе с их популярностью росло и их собственное удовольствие, и подобно маленьким Ганимедам и Гебам в духе рококо, они сновали туда и сюда в толпе, раздавая соблазнительный яд всем желающим.

Увидев, что тут готовится, помощник в отчаянии хлопнул себя по рту и простонал:

— Ох, ну ты и болван!

Но сам капитан был очень доволен своей хитростью: он потирал руки, ухмылялся и подмигивал.

— Повеселее стало… хм… а?

— Подожди — увидишь! — Вот и все, что позволил себе сказать помощник. — Ты просто подожди и увидишь!

— Посмотри на Эдварда! — сказала Эмили, обращаясь к Маргарет. — Он совершенно отвратителен!

Это была правда. Самую первую кружку ему отдала толстая сеньора — с более чем материнской заботливостью. Эдвард сейчас был зачарован, он полностью находился в ее власти. Он сидел, уставясь в ее маленькие черные глазки, а его собственные большие карие подернулись влагой умиления. Он, правда, избегал ее усов, но зато ее щеке возвращал поцелуи добросовестно. Все это делалось чисто инстинктивно, ведь у них не было никакой возможности обменяться хоть единым словом. “Природа лезет напоказ, как бы подцепленная вилкой…” — тут был как раз такой случай, будто кто-то с удовольствием поддел Природу этой самой вилкой.

Тем временем на остальную толпу ликер подействовал именно так, как предвидел помощник. Вместо того чтобы стимулировать публику, он полностью растворил те немногие крупицы внимания, которые до той поры она еще уделяла торгам. Он спустился с платформы, в отчаянии отказавшись от всех дальнейших попыток. Ибо толпа теперь разбилась на маленькие кучки, рассуждавшие и спорившие о своих собственных делах, как если бы они все находились в кафе. Помощник же, в свою очередь, поднялся на борт и заперся в своей каюте — пусть капитан Йонсен расхлебывает кашу, которую сам заварил!

Но увы! Не родился еще на свет распорядитель сборищ худший, чем капитан Йонсен: он был совершенно неспособен ни понимать толпу, ни управлять ею. Все, что он мог придумать, это продолжать потчевать публику еще усиленней.

Для детей же спектакль был захватывающий. Вся натура этих людей, казалось, переменилась, стоило им напиться: прямо у детей на глазах что-то как бы развалилось и рассыпалось, будто лед растаял. Не надо забывать, что для них все это было пантомимой; ни слова в объяснение, зато зрение их обрело необычайную ясность.

Это было, как если бы всю толпу разом погрузили в воду, и что-то во всех присутствующих оказалось растворено и вымыто прочь, в то время как общая структура сборища все еще сохранялась. Тон голосов изменился, разговоры теперь стали куда более медленными, а движения — неспешными и плавными. На лицах появилось выражение большего чистосердечия и в то же время они стали походить на маски: теперь они меньше скрывали, да меньше стало и такого, что стоило скрывать. Двое мужчин даже принялись бороться, но боролись так неумело, будто борьба происходила по ходу представления пьесы в стихах. Разговор, который до того имел начало и конец, теперь разрастался бесформенно и беспредельно, а женщины без конца смеялись.

Один старый джентльмен, весьма прилично одетый, растянулся во весь рост на грязной земле, головой в тени восседавшей на троне леди, накрыл лицо носовым платком и погрузился в сон; трое других мужчин средних лет, каждый держась одной рукой за другого ради сохранения контакта, а вторую используя для жестикуляции, вели бесконечную кудахчущую беседу, страшно заикаясь и спотыкаясь на каждом слове, но никогда полностью ее не прекращая — наподобие старенького двигателя.

Собака носилась среди них, неустанно виляя хвостом, и никто ее ни разу не пнул. Наконец она обнаружила старого джентльмена, уснувшего на земле, и начала с воодушевлением вылизывать ему ухо — такого случая ей явно раньше не представлялось.

Старая леди тоже погрузилась в сон, и во сне стала слегка сползать набок: она могла бы даже вывалиться во сне из кресла, когда бы ее негр не послужил ей подпоркой. Эдвард ее покинул и присоединился к другим детям с видом несколько пристыженным, но они ему ничего не сказали.

Йонсен озирался кругом в недоумении. С чего бы Отто прекратил торги, толпа-то теперь нализалась и была готова? Правда, у него, вероятно, могла оказаться какая-то серьезная причина. Непросто понять этого помощника, но парень он умный.