Крепкий ветер на Ямайке

И тут началась битва. Козел нападал, свинья пронзительно визжала и отчаянно пихалась. Каждый раз, как козел появлялся перед ней, свинья вопила, будто ее режут, но, как только козел отступал, свинья сама шла в наступление. Козел, с бородой, развевающейся, как у пророка, с глазами, налившимися кровью, и коротким хвостом, трепещущим, как ягненок у материнского вымени, наскакивал, отскакивал, весь изогнувшись для очередного набега, но с каждым нападением его заходы становились все короче и короче. Свинья загнала его в угол.

Внезапно свинья издала ужасающий визг, видимо, сама пораженная своей безрассудной смелостью, и бросилась в атаку. Она зажала козла в углу у брашпиля и в течение нескольких блистательных мгновений закусала его и потоптала.

Это был очень смирный козел, и вскоре он был препровожден в предназначенное ему помещение, но дети готовы были полюбить его навеки за героическое сражение, данное им старому тирану.

Но эта свинья была не совсем уж бесчувственной. В тот же самый день она валялась на люке, пожирая бананы. Корабельная обезьянка качалась на свободном конце каната, и, заприметив желанную добычу, все раскачивалась и раскачивалась, пока наконец не подобралась так близко, что смогла уже ухватить ее прямо между свинячьих ножонок. Нельзя было и вообразить, что неподвижная маска свиньи может приобрести выражение такого изумления, такого смятения, такого горя из-за нанесенного ей незаслуженного оскорбления.

V

Если Судьба уже забила первый гвоздь в гроб тирана, редко приходится долго ждать, когда она забьет последний.

Как раз на следующее утро шхуна, вся в солнечном сиянии, потихоньку развернулась в подветренную сторону. Помощник стоял у штурвала, то и дело перенося свой вес с одной ноги на другую: многие рулевые имеют такое обыкновение — с помощью этих ритмичных движений они лучше чувствуют капризный румпель; Эдвард в это время на крыше каюты пытался научить капитанского терьера служить на задних лапах. Помощник крикнул ему, чтобы он схватился за что-нибудь и крепко держался.

— Зачем? — сказал Эдвард.

— Держись! — снова заорал помощник и завертел колесо штурвала так быстро, как только мог, стремясь привести шхуну к ветру.

Необыкновенной силы шквал, благодаря проворству помощника, пришелся судну почти прямо в нос; если бы не это, ветер мог всё снести напрочь. Эдвард уцепился за световой люк каюты. Ошеломленного терьера проволокло по всей крыше каюты, сбросило на палубу, а там подоспевший матрос ногой пихнул его прямо в дверь камбуза. Но не так повезло бедной большой свинье, в тот же самый миг подхваченной ветром на палубе. Она улетела за борт и пропала с наветренной стороны, ее рыло (временами) отважно выныривало из воды. Господь, пославший ей знамения — козла и обезьяну — ныне призвал к себе ее душу. За борт унесло также клетки с домашней птицей, три свежевыстиранных рубахи и — как ни странно, что смыло именно его, — точильный камень.

Из каюты показалась бесформенная голова капитана, осыпавшего проклятиями помощника, как будто это именно он и “опрокинул тележку с яблоками”. Капитан был без башмаков, в серых шерстяных носках, а сзади свисали его подтяжки.

— Ступай вниз, — в бешенстве пробормотал помощник, — я и сам с ней управлюсь.

Капитан, однако, этого не сделал: он так в одних носках и вышел на палубу и забрал штурвал из рук помощника. Последний нахмурился, и лицо его покраснело, как кирпич, он прошел на нос, потом опять вернулся на корму и, наконец, спустился вниз и заперся у себя в каюте.

В течение нескольких мгновений ветер вздыбил несколько довольно внушительных волн, потом сдул их гребни и снова выровнял поверхность моря, которое было совершенно черным, за исключением маленьких взбитых ветром фонтанчиков радужной пены.

— Принеси-ка мои башмаки, — проревел капитан Эдварду. Эдвард с готовностью бросился вниз исполнять поручение. Это великий момент — первый приказ, отданный вам на море, да еще если он поступает в чрезвычайных обстоятельствах. Эдвард тут же появился вновь — в каждой руке по туфле — и, шатаясь, бросил туфли прямо к ногам капитана.

— Никогда ничего не носи сразу в обеих руках, — сказал капитан, весело улыбаясь.

— Почему? — спросил Эдвард.

— Чтобы одной рукой можно было хвататься и держаться. Последовала пауза.

— Настанет день, и я преподам тебе Три Наиглавнейших Жизненных Правила. — Он покачал головой с задумчивым видом. — Они очень мудрые. Но еще не пора. Ты слишком молод.

Капитан размышлял, повторяя Правила про себя.

— Когда ты будешь знать, что такое наветренная сторона и что такое подветренная, я научу тебя первому правилу.

Эдвард в душе уже проделал весь предстоявший ему путь, и целью этого пути было заслужить обещанное ему доверие — так скоро, как это только будет для него возможно.

Когда самый страшный шквал утих, выяснилось, какую пользу им принес поднявшийся ветер: шхуна лишь слегка кренилась на ветру и плавно шла вперед, как хорошая скаковая лошадь. Вся команда ощутила подъем духа и подшучивала над плотником: он, дескать, бросил за борт свой точильный камень, как спасательный круг для свиньи.

Дети тоже были в хорошем настроении. Их застенчивость теперь как рукой сняло. Шхуна по-прежнему шла, слегка кренясь, и ее мокрая палуба представляла собой превосходнейшую горку для катания на санках, так что в течение получаса они с восторгом катались на попах от наветренной стороны к подветренной, издавая радостные вопли и каждый раз скатываясь к шпигатам подветренного борта, которые из-за крена были почти на уровне воды, а оттуда карабкались, цепляясь то за одно, то за другое, к наветренному фальшборту, который вздымался высоко в воздух, а потом опять все с самого начала.

В течение этого получаса Йонсен за штурвалом не произнес ни единого слова. Но наконец его долго сдерживаемое раздражение прорвалось:

— Эй! Вы! Ну-ка прекратите!

Они уставились на него с изумлением и разочарованием. Есть такой период в отношениях детей с любыми “новыми” взрослыми, взявшими на себя ответственность за них, период между первым знакомством и первым порицанием либо запретом, и сравнить его можно только с изначальной невинностью первых людей в Эдеме. Как только порицание вынесено, вернуться в это состояние уже нельзя никогда.

И вот теперь Йонсен сделал этот шаг.

Но он этим не удовольствовался — он продолжал кипеть от гнева:

— Прекратите! Прекратите, говорю вам!

(В то время как они, конечно, уже поступили, как велено.) Вся абсурдность, вся чудовищность навязанного каким-то обманом пребывания этих неуправляемых детей на борту его судна вдруг предстала перед ним и нашла свой обобщенный итог в едином символе:

— Если вы протрете до дыр свои панталоны, вы что думаете, я, что ли, буду их штопать? Lieber Got! Вы что себе думаете, я этим займусь, а? Вы как думаете, что это за корабль? Вы думаете, кто мы тут все такие? Штопать вам ваши панталоны, а? Штопать… ваши… панталоны?

Последовала пауза, во время которой все они стояли как громом пораженные.

Но даже и теперь он все еще не закончил.

— Откуда, вы думаете, новые возьмутся, а? — спросил он голосом, срывающимся от ярости. И потом добавил оскорбительно грубым тоном: — А я не позволю вам расхаживать по моему кораблю без штанов! Понятно?

Красные от возмущения, они ретировались на бак. Они с трудом могли поверить, что из уст человеческих вышло столь непроизносимое замечание. Они вели себя с напускной веселостью и разговаривали нарочито громкими голосами, но их радость в этот день была бесповоротно разрушена.