Крест в круге
Шрифт:
Григорьев имел в «Национале» целый штат осведомителей-коридорных. Кроме того, в его распоряжении находились девочки-стенографистки, посменно дежурившие на «прослушке» как самого номера, так и всех телефонных звонков, сделанных из него.
Зафиксировать связь писателя с ветреной супругой наркома было задачей несложной.
Но с самого начала эта затея мялась, комкалась и вязко прокручивалась в жерновах григорьевского нежелания .
И дело было не только в том, что Вадим совершенно очевидно симпатизировал Шолохову, но и в том, что он не симпатизировал своему шефу.
Два дня назад он подготовил очередное донесение:«Согласно вашего приказания о контроле по литеру «Н» писателя Шолохова доношу: в последних числах мая поступило задание о взятии на контроль прибывшего в Москву писателя, который с семьей остановился в гостинице «Националь» в 215 номере. Контроль по указанному объекту длился с 03 июня по 11 июня 1938 г. Копии сводок имеются.
18 августа 1938 г. Шолохов снова прибыл в Москву и остановился в той же гостинице. Согласно вашему приказанию, стенографистки с указанной даты по настоящее время включаются (прослушивают) телефонные разговоры, ведущиеся из 215 номера, а также происходящее в самом номере. Во время контроля не было зафиксировано ничего подозрительного».
Он уже привык определенным образом преподносить информацию. Так, чтобы она, по его мнению, не сильно вредила Шолохову.
Сегодняшняя гостья
В лифте Вадим внимательно пригляделся к девушке. Ей было лет двадцать пять, и ее отличала та особенная красота, которую в последние годы было принято называть «изысканной», «тонкой», но никак не «аристократической». Это определение, увы, приобрело в новые времена уничижительный оттенок, несмотря на то, что было самым точным.
«Аристократическая красота, – отметил про себя Вадим. – Любопытно, что понадобилось незнакомке с изысканной, дворянской внешностью от пролетарского писателя?»
Девушка прижимала к груди кожаную папку и явно нервничала.
– Сюда. – Шолохов распахнул громоздкую железную решетку лифта и пропустил спутницу вперед.
Вадим вышел последним и двинулся по коридору, краем глаза наблюдая, как незнакомка проследовала в номер к писателю.
– Это еще кто? – спросил он у Епихина – старика-коридорного, кивая на закрывшуюся дверь 215-й комнаты.
– Откуда мне знать? – проскрипел старик. – Нынче не уследишь за всеми. С тех пор как клозеты в каждом номере появились – несподручно стало за людями присматривать.
Григорьев спустился на первый этаж. Здесь, в западном крыле здания, находилась маленькая комната, спрятанная от любопытных глаз. Час назад на дежурство заступила телефонистка Зина Яглыч.
– У Шолохова – тишина? – спросил он.
– У него гостья… – шепотом ответила Зина.
– Смотри, – пригрозил Вадим, – хоть слово упустишь – пожалеешь горько! Стенограмму лично мне!
Женщина испуганно кивнула.
– Разумеется, Вадим Борисович.Он прошелся в растерянности по коридору первого этажа, недавно выкрашенному в противный свекольный цвет, и опять поднялся к Епихину.
– Ну, что новенького? – спросил он на всякий случай, хотя и так знал, что коридорный не сообщит ему ничего интересного.
Епихин открыл было рот, чтобы в очередной раз пожаловаться на пристроенные к номерам клозеты, как вдруг дверь 215-й комнаты распахнулась, и девушка опрометью выскочила в коридор.
– Безобразие! – донесся до Вадима трубный голос писателя. – Я непременно позвоню в райком! Какая низость!
Незнакомка затравленно огляделась по сторонам и бросилась к лестнице, ведущей к центральному холлу первого этажа.
– Одну минутку! – крикнул ей вслед Вадим. – Прошу вас остановиться!
Он догнал девушку у самого выхода и грубо схватил за локоть. Толстая кожаная папка с громким хлопком упала на пол. Сидящие за столиками кафе повернули головы и с любопытством уставились на молодых людей, выясняющих отношения у самых дверей лучшей московской гостиницы.
– Пустите… – пробормотала незнакомка, и Вадим прочитал в ее глазах испуг, смешанный с растерянностью.
– Давайте поднимем папочку, – холодно сказал он. – И пройдем вон к тому столику у окна.
– С какой стати? – попыталась возмутиться девушка. – Мы с вами не знакомы!
– Моя фамилия – Григорьев, – спокойно сказал Вадим. – Я сотрудник Народного комиссариата внутренних дел.
Девушка побледнела. Она медленно подняла с пола папку и обреченно направилась к столику.
– Итак, – прищурился Вадим, когда они заняли место у самого окна, – вы чем-то расстроены?
Усыпанная осенними листьями Москва за стеклом отразилась на миг холодным солнцем в бокалах и блеснула в глазах незнакомки. Она отвернулась и промолчала.
– Михаил Александрович остался недоволен вашим визитом, – невозмутимо продолжал Вадим. – Или мне показалось?
– Я принесла ему рукопись, – пробормотала девушка. – А он…
– Начал к вам приставать? – помог Григорьев.
Девушка испуганно подняла глаза.
– Нет. Он принял меня за… шпионку.
Эта версия, как и возможная легенда о «приставании», не сильно удивила Вадима.
– Позвольте?.. – Он протянул руку к папке.
Девушка машинально прикрыла ее рукой.
– Я хочу взглянуть на вашу рукопись, – пояснил Григорьев, высвобождая папку. Не сводя глаз с незнакомки, он скрипнул «молнией» и, как фокусник, извлек из папки на стол стопку чистых листов. – Шедевр! – оценил он с усмешкой. – Для начинающего литератора – просто гениально. Странно, что Михаилу Александровичу не понравилось… Может быть, зайти к нему еще раз?
– Пощадите меня… – прошептала девушка.
Вадим изучающе посмотрел на нее.
– Скажите… – Он замялся. – Вы… проститутка?
Незнакомка вспыхнула и в этот момент показалась Григорьеву еще прекрасней. Она с негодованием выпрямилась, но тут же, словно спохватившись, вдруг опустила голову:
– Считайте так, как вам будет угодно…
Этот ответ удивил Вадима. Что-то очень важное и серьезное двигало этой девушкой, если она была готова смириться даже с такой ролью.
«Зачем ее пытать? – подумал он. – Через час я буду знать точно, что она делала в номере писателя». А вслух сказал:
– Я хотел бы взглянуть на ваши документы.
Девушка, поколебавшись, кивнула на папку:
– Паспорт тоже там.
Вадим деловито достал документ, не сводя глаз с незнакомки, раскрыл его и тоном рассказчика детских сказок нараспев произнес:
– Итак, вас зовут…
– Мила, – ответила девушка. – Милица Федоровна…Распечатка стенограммы контроля по литеру «Н» комнаты 215, 20 сентября 1938 г. Начало записи 12.32, окончание записи 12.55.
Объекты: Шолохов М.А. – Ш., Неизвестная женщина – Ж.
Ж.: Спасибо вам, что согласились встретиться со мной (неразборчиво).
Ш.: Присядьте… Нет, вот сюда, пожалуйста. Хотите ситро?.. Хорошо, давайте перейдем к сути. Мне звонили из приемной товарища (неразборчиво) и просили уделить десять минут молодому, подающему надежды литератору. Литератор – это вы, барышня, правильно?
Ж.: Нет, литератор – это вы, Михаил Александрович. Великий советский писатель.
Ш.: Давайте без славословий. Вы кто, барышня?
Ж.: Это я вам звонила.
Ш.: Вы мне принесли рукопись?
Ж.: Да… то есть… нет. Это так глупо с моей стороны. Простите меня…
Ш.: Ничего не понимаю. Так – да или нет? Мы начинаем терять время.
Ж.: Я – хорошая знакомая Жени Хаютиной… Мой муж работает в ведомстве ее мужа.
Ш.: Очень мило… А от меня-то вы что хотите?
Ж.: Ничего… Простите… Женя сказала мне, что когда она была здесь… Она видела…
Ш.: Мы, наверно, говорим о разных людях. Евгении Хаютиной здесь никогда не было. Вы хотите меня спровоцировать?
Ж.: Нет-нет, уверяю вас… Это так глупо с моей стороны. Но мне нужно было сюда попасть.
Ш.: Действительно глупо…
(Звонок телефона.)
Ш.: Простите…
(Выходит в прихожую, снимает трубку.)
(Распечатка телефонного разговора с А. Фадеевым 12.46–12.51 прилагается отдельно.)
(Возвращается в комнату.)
Ш.: Что вы делаете?!
Ж.: Вот, посмотрите! Это то, о чем мне говорила Женя!
Ш.: Я прошу вас покинуть номер и никогда больше здесь не появляться!
Ж.: Простите меня, Михаил Александрович, но мне очень нужно было сюда попасть, чтобы увидеть!..
Ш.: Увидеть – что, барышня? Вы позвонили мне со служебного телефона НКВД, наплели что-то про рукопись молодой писательницы… Пользуясь этим обманом, вы пришли ко мне в гостиничный номер, рассказываете про женщину, которой здесь никогда не было и быть не могло… А в довершение ко всему я обнаруживаю вас сидящей на корточках и копающейся в моих вещах!
Ж.: Я не копалась… Я только…
Ш.: Я повторяю: покиньте номер! Для шпионки вы чудовищно глупы! Уходите, или мне придется позвонить куда следует!
(Шорохи, звук открывающейся двери.)
Ш.: Безобразие! Я непременно позвоню в райком! Какая низость!
Вадим дважды пробежал глазами стенограмму и вместо ответов получил только новые вопросы. Мысли путались в голове, он не успевал пройти до конца по логической ниточке, как она обрывалась, ворсилась и расползалась на множество отдельных нитей.
Прежде всего ему было совершенно непонятно, зачем жене работника НКВД (тоже еще вопрос!) понадобилось при помощи нелепой уловки, которая раскрылась с первой же минуты, проникать в номер к Шолохову и копаться, сидя на корточках (интересно, где можно копаться в таком положении?), в вещах писателя (в бумагах или в грязном белье?) в то самое мгновение, когда он вышел ответить на телефонный звонок.
«Для начала , – мысленно рассуждал Вадим, – она, разумеется, не шпион, не агент и не штатный сотрудник органов. Даже начинающему оперативнику хорошо известна масса других возможностей похозяйничать в гостиничном номере объекта.
С другой стороны, эта девушка, при всех ее странностях, не могла не понимать, что телефонный звонок – это от силы одна минута бесконтрольного времени. Значит, гостья писателя хорошо знала, что именно ее интересует и где это находится. Между тем из номера она ничего не вынесла (за это я могу поручиться). Значит, не нашла то, что искала? Или – нашла, но не унесла с собой. То есть просто удостоверилась в наличии того, о чем ей якобы рассказала бывавшая здесь Хаютина.
Однако мне хорошо известно, что жена Ежова никогда не встречалась в «Национале» с Шолоховым (я бы об этом узнал первым). Иными словами, если Хаютина и вправду бывала в 215-м, то не с Шолоховым. Возможно, с Кольцовым (или кто там у нее еще…) И это было до того, как здесь появился Михаил Александрович. Значит… А это значит: то, ради чего сегодняшняя гостья проникла в номер, является «вещью» не Шолохова, а самого номера. Возможно, предметом интерьера».
Вадим вытер лоб.
«Вопрос второй, – продолжал он. – Как эта стенограмма, если дать ей ход, может удовлетворить любопытство Ежова? Никак. По крайней мере, в части, касаемой так называемых «связей» Хаютиной с Шолоховым. Ни писателю, ни жене наркома эта бумажка навредить не сможет…»
Вадим ошибался. Именно эту «бумажку» (а не стенограмму «любовного свидания Шолохова с женой всесильного наркома», как много позже утверждали историки) тем же вечером у себя на даче Ежов бросил в лицо Евгении Хаютиной. Возможно, его интересовало, действительно ли она бывала в «Национале» и по какому поводу… А еще вероятнее, он хотел знать, какую вещь искала в гостиничном номере писателя Шолохова жена работника НКВД.
То же самое тем же самым вечером хотел знать и другой высокопоставленный сотрудник того же ведомства. Он бросил стенограмму на стол перед своей молодой женой и, засунув руки в карманы форменных брюк, нервно ходил из угла в угол.
– Ты должна мне ответить, Мила… Я хочу знать, что тебе понадобилось в гостинице? Зачем ты устроила этот нелепый спектакль, да еще набралась дерзости звонить из моей приемной?
Женщина молчала. Не веря глазам, она еще и еще раз перечитывала бумажку и беззвучно шевелила губами.
– Ты понимаешь, дура! – вдруг закричал он. – Что ты поставила под удар мою репутацию, мой профессионализм, мою карьеру! Мою жизнь, если угодно… Да-да! Мою жизнь!
– Твою жизнь… – повторила женщина и подняла на него глаза, полные слез. – А ты никогда не думал о моей жизни? Как мне живется? Как дышится? Ты никогда не думал, кем я стала, в какую игрушку, куклу я превратилась? Я – никто… Меня давно уже нет на белом свете!
Мужчина вынул руки из карманов, наклонился и жарко зашептал ей в самое ухо:
– Это – верно… Ты – никто! Жалкая аристократочка, избалованная дрянь! Одно слово – «из бывших»! Кем бы ты стала без меня? Что делала? Махала кайлом или лопатой в лагере! А еще вернее – тебя бы уже давно поставили к стенке! И отправили вслед за папочкой твоим, кровопийцем народным!
– Не смей! – Женщина хлопнула ладонью по столу и вдруг разрыдалась.
Ее муж выпрямился и сложил руки на груди.
– Я хочу знать, – сказал он ледяным тоном, – что ты делала в номере Шолохова?
Мила продолжала всхлипывать, и ее красивые плечи вздрагивали. Неожиданно мужчина наклонился и развернул ее к себе вместе со стулом.
– Мне повторить вопрос?
– Женя мне сказала… – пробормотала девушка, – что видела в «Национале»… герб.
– Какой герб?
– Вот этот. – Она достала из ящичка маленькую атласную коробочку, открыла ее и осторожно, двумя пальцами, как бабочку, вынула изящный золотой зажим для галстука, усыпанный драгоценными камнями.
Мужчина схватил зажим и поднес его к абажуру, чтобы лучше рассмотреть.
На сверкающей пластинке, в самом центре бриллиантового круга замерла гордая, неведомая птица с распростертыми крылями.
– Крест в круге? – Он уставился вопросительно на жену. – Это и есть герб?
– Это герб моего отца, – тихо сказала женщина. – Точно такой же изображен на старинной напольной вазе в номере Шолохова…
Мужчина поднял жену за плечи со стула и зашептал в лицо, обдавая ее кислым папиросным духом:
– Забудь о прошлом… Его нет. Оно умерло, сгнило в лагерях…
Его руки сползли вниз и юркнули к ней под блузку. Мила машинально сомкнула локти. Муж нетерпеливо и раздраженно развел их в стороны и одним движением снял с нее блузку через голову. Схватив огромной ладонью ее грудь, он с жадностью впился в нее губами. Женщина вздрогнула и закрыла глаза. Она очень старалась, но никак не могла остановить слезы, катящиеся из-под сомкнутых ресниц.
– А если ты опять выкинешь что-то подобное, – добавил муж, едва переводя дыхание от возбуждения, – то я тебя убью… Или сломаю тебе жизнь.
«Она и так сломана», – подумала женщина.Несмотря на угрозу, Мила на следующий день снова появилась в гостинице.
На этот раз она и сама не знала, зачем сюда пришла. Она устало опустилась за столик в кафе, рассеянно полистала прейскурант, потом отложила его в сторону и огляделась. Слева от нее какой-то юнец слезливо кричал стихи миловидной женщине с короткой аккуратной прической. Мила нахмурила лоб. Она видела эту женщину совсем недавно в Доме литераторов. «Ах да… – вспомнила она. – Это – поэтесса по фамилии Цветаева…»
Юнец перестал выкрикивать рифмы и заплакал, ткнувшись лбом в ладонь.
Женщина улыбнулась:
– Вы изрядно пьяны, мой друг… Пойдемте отсюда. Почитаете мне свои стихи в другой раз.
– Но вы сами согласились, – возразил молодой человек, всхлипывая, – прийти со мной сюда.
– Я искала уборную, – просто ответила Цветаева. – В Москве это целая проблема – найти туалет. Не в райисполком же нам было идти за этим, правда?
– Уборную? – растерялся молодой человек.
– А вы не предполагали, что великие поэты тоже иногда хотят в сортир? – насмешливо спросила поэтесса, вставая. – Вы в состоянии расплатиться, юноша?
Молодой человек стал всхлипывать громче.
– Я вам – про любовь и вечность, а вы мне – про сортир…
Цветаева наклонилась к самому его уху.
– Вот когда вы научитесь, – сказала она громко, – рифмовать и то и другое – тогда сможете называться поэтом! Кроме того, между «писа́ть» и «пи́сать» разница только в ударении.
Юноша проводил тоскливым взглядом удаляющуюся фигурку, а потом крикнул ей вслед:
– Вы обещали прочитать мне свою «Эпитафию»!
– Будет вам… – ответила поэтесса, не оборачиваясь. – Я ее еще не написала.