Крест в круге
Шрифт:
Этот диалог развлек Милу, и она не заметила, как к ней за столик подсел ее вчерашний знакомец.
– Здравствуйте, Милица Федоровна, – произнес он, улыбаясь.
Она вздрогнула и расплескала чай.
– Вы сегодня без папки? – участливо поинтересовался он.
Мила взглянула в его глаза и вдруг отчетливо поняла, зачем она сюда пришла. И… испугалась. Она поставила чашку и почувствовала, что ей некуда деть руки. Она убрала их под стол, потом положила перед собой и наконец снова убрала.
– Что-то не так? – спросил Вадим.
Мила совсем стушевалась. Ей было неуютно под взглядом этого человека и в то же время так… хорошо. Она отвернулась и принялась рассматривать мутные очертания Кремля за стеклом.
– Вы кого-нибудь ждете? – опять поинтересовался Вадим. – Мне уйти?
– Нет, – вырвалось у девушки.
Она тут же пожалела, что это сказала, и готова была провалиться сквозь землю от стыда и растерянности.
Вадим улыбнулся:
– Хотите погулять в Александровском саду?
Она отвлеклась от осеннего пейзажа за окном, задумчиво посмотрела на своего собеседника, а потом очень просто спросила:
– А за мной опять будут шпионить?
Вадима не смутил этот вопрос. Он спокойно откинулся на спинку стула и покачал головой:
– Нет. Со мной – нет…
– У меня были неприятности из-за той… из-за вчерашнего визита, – зачем-то объяснила она. – Муж прочитал распечатку и…
– Тем не менее, – перебил ее Вадим, – вы опять пришли…
– Пришла… – согласилась Мила. – Сама не знаю зачем.Они гуляли по шуршащему листвой
«Как странно, – думала Мила, – почему мне так хорошо с человеком, которого я совершенно не знаю и на которого, по идее, должна злиться? Почему мне так тепло и уютно идти с ним рядом по этой тихой аллее? Почему моей руке, которой еще час назад было некуда деться, так спокойно в его сильной ладони? Почему мне комфортно с ним даже просто молчать?»
А Вадим не задавал себе вопросов. Он брел в сладкой дремоте с очаровательной молодой женщиной по чудесному парку и желал только одного: чтобы эта дорожка, усыпанная желто-красными пятнами листьев, никогда не кончалась. И чтобы вместе с ней не кончалась эта волшебная, тихая и добрая московская осень.На следующий день Мила снова пришла в гостиницу. И на следующий. А через неделю они с Вадимом поняли, что знакомы целую вечность.
– Мне кажется, – сказал он ей, – что я знаю о тебе все!
«Нет, не все … » – со вздохом подумала Мила.
– И тем не менее, – продолжал Вадим, – я не могу наговориться с тобой, налюбоваться и надышаться тобой… Мне мало нескольких часов, мало целого дня и, наверное, мало всей жизни. – Он задумался и добавил: – Если бы эту мою жизнь у меня отняли, я ждал бы тебя и после смерти…
– Ты разве веришь в загробную жизнь? – улыбнулась девушка.
– Я верю в то, – серьезно ответил Вадим, – что нас с тобой уже никогда нельзя разлучить. И я буду ждать тебя всегда. И… дождусь.
Мила вздохнула:
– Я тоже хочу всегда быть с тобой. Но пока это невозможно. Должно пройти какое-то время. Может быть, год…
– Да хоть шестьдесят лет! – воскликнул он.В гостинице они поднялись на знакомый этаж.
– Куда мы идем? – испуганно спросила Мила, косясь на дверь с табличкой 215.
– Увидишь, – хитро подмигнул Вадим.
Он взял ее за руку, подождал, пока по коридору неторопливо прошаркает старик Епихин, и подвел к двери, спрятанной в нише между колонной и стеной лифтовой шахты. Там он торопливо достал из кармана ключ и открыл замок.
– Номер двести двадцать два… – прочитала Мила. – Кто здесь живет?
– Мы! – торжественно сообщил Вадим. – Три двойки! Счастливое число… Для нас теперь все – счастливое.
– Очень мило, – заметила девушка, оглядывая комнату, и вдруг испуганно заморгала: – А здесь… не подслушивают?
Вадим бросил ключи на стол, подошел к ней, провел рукой по волосам, поцеловал ее лоб, глаза, губы, висок и, припав к мочке уха, прошептал:
– Здесь никто и ничего не делает без моего ведома… Мы в полной безопасности, любимая.
Она поймала губами его губы и почувствовала, как проваливается в сладкую, пьянящую бездну, в гулкую, пронзительную тишину, где взволнованный стук сердца безнадежно тонет в бездонной нежности…Уже через три с половиной часа муж Милы – сорокатрехлетний начальник 16 отдела НКВД – получил бумажку, доставленную спецкурьером из гостиницы «Националь» от телефонистки Зинаиды Яглыч. Он нервно распечатал плотный конверт, развернул лист и, наклонившись к скупому свету, процеженному сквозь пуленепробиваемое стекло служебного кабинета, впился глазами в ряды аккуратных строчек.
Распечатка стенограммы контроля по литеру «Н» комнаты 222, 03 октября 1938 г. Начало записи 12.48, окончание записи 15.34.
Объекты: особый уполномоченный старший лейтенант НКВД Григорьев В.Б. – Г., Неизвестная женщина – Ж.
(Целуются, вздыхают.)
Ж.: Мне так хорошо с тобой… Я никогда еще не чувствовала себя такой желанной, такой красивой и такой любимой…
Г.: Я люблю тебя…
(Целуются.)
Ж.: Я знаю теперь, что такое любовь… Это – восхитительное, безбрежное чувство, и кажется, если хоть капельку его уронить за окно, то весь мир вокруг станет счастливым.
(Целуются.)
(Шорохи и вздохи, пользуются душем в ванной.)
Ж.: Вадим…
(Целуются.)
Ж.: Вадим, я хочу тебе кое-что рассказать… Про свой визит в номер к Шолохову.
Г.: Если хочешь, можешь не рассказывать.
Ж.: Понимаешь, это важно для меня. А для того чтобы рассказать про визит, я должна еще кое в чем признаться… Понимаешь… Я… словом, я – из «бывших». Моя девичья фамилия – Липгардт. Мой отец – Федор Липгардт – родом из знатной, аристократической семьи. Он унаследовал огромное состояние, но практически все промотал. Однако мама говорила, что он сумел кое-что сберечь в ценных бумагах и драгоценностях. У меня сохранились даже некоторые семейные реликвии… (Всхлипывает.) Папу и маму увели из дома в 19-м году. Мне тогда было шесть лет. Больше я их никогда не видела. Я навсегда запомнила их глаза. Они смотрели друг на друга… так печально. Они знали, что у них отнимают любовь. А я плакала. Очень долго… Меня взяла к себе тетя Ксения. Я у нее жила… пока ее тоже не арестовали. Это было уже в тридцатом. В дом пришло много молодых людей. Один из них взял меня за руку и отвел в спальню. Я была невинна. Он обрадовался этому… Через некоторое время он вдруг вернулся. Уже осень была. И сказал мне, что может меня тоже арестовать, но не хочет…
Г.: Он стал твоим мужем?
Ж.: Да… Это было единственным спасением для меня. Он так сказал. И вот уже восемь лет я замужем за чекистом.
Г.: Он обижал тебя?
Ж.: Нет, никогда… Я благодарна ему, Вадим. Все это время он живет с женщиной, которая его не любит, и скрывает от всех ее происхождение. Теперь ты понимаешь, что просто взять и бросить его я не могу…
Г.: Ты благодарна ему, или ты просто боишься его?
Ж.: И то и другое… Это сложно объяснить.
Г.: Ну хорошо, а при чем здесь Шолохов?
Ж.: Шолохов – ни при чем… В его номере, в дальнем углу, стоит напольная ваза. На ней – фамильный герб Липгардтов. Я узнала бы эту вазу из тысячи. Она стояла в папином кабинете, рядом с его письменным столом – такая огромная и красивая… После революции из дома все вывезли… Растащили… И вот каким-то чудом наша ваза попала в «Националь»!
Г.: Ну, никакого чуда здесь нет… Экспроприируемое имущество попадало в Резервный фонд, а ведь именно из этого фонда обставляли интерьер гостиницы шесть лет назад… Значит, ты проникла в номер к писателю только за тем, чтобы посмотреть на бывшую собственность своей семьи?
Ж.: Да… Но главное – не это.
Г.: Что же?
Ж.: Эта ваза – папин сейф. Внутри бронзовой подставки находится специальный отсек, встроенный немецкими мастерами по заказу отца.
Г.: Сейф? По заказу отца?.. (Смеется.) Только не говори, что он набит драгоценностями вашей семьи, а то это уже «Граф Монте-Кристо» получается.
Ж.: Может, и набит… Только их никому не достать. Можно разбить вдребезги вазу, что тоже непросто, потому что она из мрамора, но останется стальной отсек – вроде ящичка. А вскрыть его невозможно.
Г.: Но есть же ключ…
Ж.: Где-нибудь наверняка есть. Я даже помню, как он выглядит. Такой… железный… плоский… похож на ножичек для бумаг. Но он исчез.
Г.: Понятно. Значит, семейные сокровища навеки спрятаны в вазе? (Смеется.)
Ж.: Теперь ты действительно все знаешь про меня. И мне от этого легче. Скажи, ты не стал теперь хуже ко мне относиться?
Г.: Глупышка… Я люблю тебя… И никакие сокровища мира мне тебя не заменят.
Муж Милы отложил в сторону распечатку и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Он какое-то время сидел не шевелясь, потом медленно достал из кармана пачку папирос, чиркнул спичкой, прикурил, взял со стола исписанный убористым почерком лист бумаги и поднес его к огню.
Когда последний сморщенный черный комок рассыпался в пепельнице, он снял телефонную трубку и хрипло скомандовал:
– Дежурный, вызови ко мне этого нашего урода… Комиссарова. Срочно!
В первых числах декабря Вадим собирался в недельный отпуск.
– Поощрение за дело Григулевича [20] , – пояснил он Миле, стоя перед зеркалом в номере 222 и поправляя значки на новеньком форменном кителе с яркими синими петлицами.
Мила лежала на кровати, подперев рукой щеку, и с удовольствием наблюдала за Вадимом. В форме он казался ей еще красивее.
– Значит, – вздохнула она, – мы целую неделю не увидимся?
– Мне нужно съездить к родным в Тверь, родная, – объяснил он. – Вот увидишь: разлука пролетит как одно мгновение.
– Для меня это будет целая вечность, – печально произнесла Мила и вдруг, что-то вспомнив, вскочила с кровати и босиком зашлепала к туалетному столику, на котором стояла ее сумочка.
– Я хочу сделать тебе подарок, любимый, – сказала она, перетряхивая содержимое сумки. – Вот, возьми…
– Что это? – удивился Вадим, принимая из ее рук маленькую атласную коробочку.
Из-под крышки на него хищно сверкнула золотым оперением тонкая птица в бриллиантовом круге.
– Это – зажим для галстука, – пояснила Мила, сияя. – С тем самым гербом…
– Ну зачем?.. – Вадим досадливо поморщился. – Ты хочешь, чтобы я носил его на галстуке? Что за чудачество?!
– Я хочу, чтобы у тебя осталась память обо мне, – сказала Мила, и глаза ее заблестели.
– Ты и так всегда со мною, – возразил Вадим. – В моем сердце, в моих мыслях, даже в моих снах. И никакая золотая безделушка мне этого не заменит.
– Не возвращай мне ее! – вдруг закричала Мила. – У меня жуткое предчувствие… Ты должен взять мой подарок.
Вадим покачал головой.
– Ну что за глупости? Какое еще предчувствие?
Он вложил коробочку ей в руку и прикрыл сверху своей ладонью.
– Самый большой подарок для меня – увидеть тебя через неделю. Здесь же. Счастливую и влюбленную.
Мила закрыла глаза.
– У меня такое чувство, что у нас нет будущего .
Вадим собрался что-то ответить, но в это мгновение в дверь постучали. Мила бросилась в постель и натянула одеяло на подбородок.
– Это Епихин, – усмехнулся Вадим. – Старик пунктуален. Я просил его принести мне плацкарту.
Он распахнул дверь и на мгновение замер. Мила так и не увидела лица того, кто стоял в коридоре. Она услышала гулкий шлепок, словно по водной глади плашмя ударили чем-то тяжелым, и вслед за этим дверь быстро захлопнулась. Вадим какое-то время стоял лицом к закрытой двери, чуть подавшись вперед всем телом, потом ткнулся в нее лбом и тяжело сполз на пол.– Вадим, – прошептала Мила, – не надо так…
Некоторое время она сидела на кровати, уставившись безумным взглядом на бесформенное тело, похожее на большой мешок, упавший у порога, потом вскочила и, стараясь сдержать выпрыгивающее из груди сердце, приблизилась к двери.
– Любимый… – Мила потянула его за рукав, – прошу тебя…
Тело послушно упало на спину, мягко стукнув локтем по полу. Вадим удивленно смотрел мимо нее остановившимся взглядом, а на новеньком кителе гигантской кляксой намокло бурое отвратительное пятно. Под левым карманом. Там, где еще минуту назад жила любовь.
– Что с тобой, моя ненаглядная? – спросил Милу вечером муж. – На тебе лица нет.
Она просидела в ванной полтора часа.
– Ты скоро, любовь моя? – стучал в дверь муж.
Она вышла с опухшими глазами и бесстрастным, потухшим взглядом. Молча разделась и легла в кровать.
– Все будет хорошо, – заверил ее муж, гася свет. – Вот увидишь. Уже завтра.
Следующей ночью Милу арестовали.
Глядя из окна вслед отъезжающему «ворону», муж криво улыбнулся:
– Ты получила сполна, сучка!.. – Он прошелся по опустевшей квартире, налил себе на кухне водки, осушил стакан и удовлетворенно крякнул: – Ну… а теперь можно заняться и напольной вазой.
Он взглянул на часы и оторвал ненужный листок настенного календаря.Муж Милы не успел «заняться вазой». В ночь с воскресенья на понедельник его тоже арестовали. И совсем по иной причине, чем оклеветанную им жену. В ведомстве попавшего в опалу Ежова начались серьезные чистки.
Милу увезли в Лефортово и первую неделю не допрашивали. Она сидела в камере, безучастная ко всему происходящему и лишь иногда беззвучно шевелила губами.
На первом же допросе она упала в обморок. Следователь приоткрыл ей веко, похлопал по щекам и усадил обратно на стул. Она слушала, словно в тягучем тумане, непонятные, бессмысленные вопросы и время от времени кивала. Потом в камере она долго не могла вспомнить, что же ее заставило дважды вздрогнуть в душном, прокуренном кабинете. И все-таки – вспомнила. Один раз – когда произнесли имя ее отца, а второй – когда услышала сочетание «убитый вами Григорьев».
На следующий день она опять упала в обморок. Врач – пожилая женщина, осмотревшая ее, поджала губы:
– Ну конечно. Она беременна.Неизвестно, что спасло Милу от расстрела. Впрочем, ее сокамерница – беззубая воровка лет сорока – сразу сказала:
– Не бойся, девка. Пузатых к стенке не ставят. Советска власть не позволяет…
Мила получила семнадцать лет. Еще не родившийся сын спас ей жизнь.
Родила она в пересыльной тюрьме перед самым этапом и поэтому в лагерь попала не сразу. Три с половиной месяца она провела в тюремной больничке с крохотным, пищащим комочком. Перед новым этапом ребенка у нее отобрали.
– Не беспокойтесь, осужденная, – сказали ей. – Государство позаботится о вашем сыне. Он будет воспитываться в детском доме номер пять имени Эрнста Тельмана и вырастет достойным гражданином нашей советской Родины. У нас дети за родителей не в ответе!
Дрожащей рукой Мила вывела на куске клеенки: «Григорьев Борис, род. 20 сентября 1939 г.», – и подумала: «Лучше бы меня расстреляли…»В лагере она жила мыслями о сыне, о своем маленьком Боре – живом свидетельстве ее единственной любви, ее настоящего, но такого короткого счастья.
«Бедный мальчик , – думала она с тревогой, – он сохранил мне жизнь, но потерял детство… С самого рождения его лишили тепла и любви!»
Каждый год, каждую дату она мысленно сверяла с жизнью своего сына.
«Сегодня Боре годик… С днем рождения, малыш!..», «Москву бомбят… Борю, наверно, увезли в безопасное место…», «С Днем Победы, мой мальчик… Пусть небо над тобой всегда будет мирным и солнечным…», «Хочу, чтобы ты никогда не увидел кровь, чтобы тебе никогда не пришлось убивать…», «Мой любимый первоклассник! Учись прилежно и будь таким же умным, как твой отец…», «Боренька, интересно, какие у тебя таланты? Может быть, ты станешь врачом? Или художником? А может, писателем?..», «Нашел ли ты свою первую любовь? Любовь, мой мальчик, – это самое главное и самое прекрасное чувство на свете…», «Я люблю тебя…», «Боря, когда-нибудь ты узнаешь, что ты – наследник рода Липгардтов…», «Боренька, это я, твоя мама. Я никогда не забывала о тебе… Я живу ожиданием нашей встречи. Уже скоро… Потерпи еще чуть-чуть, мой хороший».