Кровавый год

На берегу их встретили настороженно. Семь человек в красных кафтанах с мушкетами в руках и крепким, опалённым солнцем атаманом впереди. На перевязи — шашка, за поясом — пистоль. Он был ростом невелик, с круглым, жилистым лицом и серыми глазами.

— Кто такие будете? — спросил он хрипло.

Караффа, не дожидаясь перевода, шагнул вперёд.

— Capitano Carlo Caraffa, служу Святому Ордену. Мы прибыли по воле Царя, с его благословения. — Он обернулся к иезуиту. — Покажи им письмо.

Лауренцио, с трудом подбирая слова, достал из заплечной сумки свёрнутый в кожу свиток.

— Есть… грамота. От царя Петра Фёдоровича. Земли сии — пожалованы… Ордену Общества Иисуса. Под печатью. Привезли мы её. На ваш суд.

Атамана Лысов молча взял письмо, развернул, поднёс к глазам. Читал долго, водя пальцем по строчкам. Потом взглянул на них снова, прищурившись.

— С грамотами у нас порядок. Покуда пушки не говорят — читаем. Но… — он извлёк из-за пазухи другой свиток, потрёпанный и замятый. — И у меня своя бумага есть. Вот, глянь.

Лауренцио принял письмо с осторожностью. Бумага пахла дымом и рыбой. Присмотревшись, он с трудом разобрал дату — декабрь прошлого года. И подпись — «Пётр, император всероссийский». И росчерк чёткий, и печать восковая.

— Земли… за рекой… за мной. Под форт. Под промыслы. Под служилое заселение. На условиях присяги и податей. С пятилетним… отпуском, — пробормотал иезуит. — Ваше письмо — настоящее.

— И ваше, выходит, тоже, — пожал плечами атаман. — Мне что? Я тут по царскому повелению. И вы. Земли вокруг девственные. Леса бескрайние — лиственница, ель, пихта. Хошь, форт строй, хошь, церкву. О зимовье подумай — тут вам не ваша Гишпания. Мы мешать не будем. Только не суйся к нам с властью. Не вздумай хлопцев к себе зазывать без спросу.

— Мы — не князья. И не судьи, — склонил голову Лауренцио. — Мы учим. Молимся. Лечим. Строим. Вы — защитники границы. Будем жить мирно.

— Мирно? С пушками на борту? — усмехнулся Лысов. — Ну да ладно. Высаживайтесь. Куда идти — покажем. Земли — море. Гляди только — без лукавства.

— Что с местным населением? Встречали ли китайцев?

— Китайцев тут отродясь не бывало. А местные пребывают в состоянии первобытной дикости, охотой промышляют. Гиляки. На оленях ездят да на собаках. Уже просили о защите.

Святой отец понимающе кивнул и возрадовался: дикие племена — это то, с чем привыкли работать иезуиты.

Высадка началась тем же вечером. Под дождём, в сером свете костров, таскали ящики, тюки, бочки. Плотники с первого корабля сбили настил и разобрали грузовой люк. Вверх по отмели тащили балки, доски, ящики с иконами и вином, с лекарствами, со стеклом и чернилами.

Лауренцио шёл вдоль берега, к валам форта, что рыли казаки. Задержался у углубляющегося рва. Парни молча глядели на него, но не плевали, не смеялись. Одеты — кто как: кто в кафтан, кто в одну рубаху, кто вовсе бос. Один, совсем юный, в лаптях и с веснушками, робко спросил:

— Вы, батюшка, из святой земли?

— No. То есть нет. Из обычной земли, — ответил иезуит.

Он оставил им два куска сахара. Один съели сразу. Другой — спрятали.

Через неделю стройка иезуитов была в полном разгаре. На пологом холме, что глядел на бухту, выровняли площадку. Начали ставить миссию: часовню, трапезную, два дома-барака. Сруб вели по-французски, из тесаных брёвен. Камень — для фундамента. Крыша — пока из бересты и мха, потом настелят дранку, если успеют до снегов. Казаки иногда приходили помогать. За деньги. Атаман наблюдал издали, в основном молча, не вмешиваясь.

Однажды он пришёл сам. В руках — сушёная рыба.

— Гостинец. Местная. Жирная, вкусная. Хоть кагор пей, хоть чай.

— Грацио, — кивнул Лауренцио. — Ваша доброта — редкость на краю мира.

— Тут у нас, — сказал Лысов, — доброта разная бывает. Но людей чувствую. Вы — трудолюбивые. Вот и ладно.

И пошёл прочь, оставив рыбу и забыв про свою настороженность. До поры. Святой отец в людях разбирался и видел, что в этом человеке, как и положено настоящему конкистадору, бушуют ураганы амбиций — они могут завести его куда угодно. С ним следовало всегда быть настороже, а при возможности, аккуратно направить, чтобы избежал ошибок.

Через месяц, когда в воздухе закружились первые снежные мухи, на мысу стояли два лагеря. Казаки — в земляной крепости, с ружьями и полковой иконой. Иезуиты — в миссии с колоколом и первой школой. Между ними — берег, трава, тишина.

А над всем этим — ветры Амура, качающие реликтовый лес, и медленный голос дождя.

* * *

Из Тюрингии до Штеттина мы промчали одвуконь за пять дней. Триста верст с гаком, преодоленные в седле, по осенней распутице, превратили каждого из свиты и охраны в комок ноющей плоти, облепленный грязью. Каждая мышца кричала от боли, спина словно отваливалась, стертые до крови места на бедрах горели под просохшей грязью. Ночь за ночью мы валились с ног там, где нас настигала усталость, вставали до рассвета и снова гнали лошадей, меняя их при любой возможности. Столько лошадей загнали, но сами держались. Свита моя, мои самые верные, самые выносливые…

В Штеттине приказал реквизировать самый быстрый парусник, из Нидерландов. На его борту, за четыре дня, пока плыли, сумели передохнуть, отмыться холодной забортной водой и немного привести себя в порядок. Жан потерялся где-то в окрестностях Берлина, не выдержал гонки — пришлось довериться голландцам-матросам и, на удивление, они справились лучше любого камердинера.

Петербург встретил нас сырым холодом и мелким, колючим снегом, нехотя ложившимся на мокрый брусчатку. Город, казалось, затаил дыхание под тяжелым небом. Поверх красных флагов, спешно вывешенных по улицам, на окнах домов и на знаменах полков, стянутых к центру, висели черные траурные ленты — неуклюжий символ двойственной власти и общей печали.

Из порта сразу двинулись в Зимний дворец. У ворот стояли часовые в привычных уже мне зеленых мундирах и суконных шлемах, сменивших парадные гвардейские. Узнал их — муромцы, из тех, кто не ушел в поход. Внутри, у подножия парадной лестницы, меня уже ждали. Афанасий Петрович Перфильев, всегда собранный и подтянутый, несмотря на все последние события, выглядел сейчас чуть бледнее обычного. Рядом — несколько министров, их лица выражали смесь облегчения (прибыл-таки!) и тревоги (и что теперь будет?). Они поклонились низко, соблюдая положенный церемониал, хоть и в спешке.

— Ваше Императорское Величество, — Перфильев смотрел на меня с сочувствием, — рады приветствовать вас в столице. Слава Богу, вы добрались… Так ждали, так ждали!

— Где Агата? — перебил я, не давая ему закончить. Слова вырвались раньше, чем я успел вдохнуть. Все остальное — потом. Армия, город, министры… Сначала Агата.

Перфильев вздрогнул от моей резкости, но тут же нашелся.

— Княжна… она у себя в покоях, Государь. Ей… дурно. Последние недели она очень переживает.

— Ведите меня к ней, — приказал я, чувствуя, как нервное напряжение, с которым я гнал себя сюда, наконец, достигло пика.