Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины
Шрифт:
Думается, в реальной исторической действительности Руси, преодолевавшей страх перед золотоордынским владычеством как перед «карой господней», образ «Спаса Ярое око» мог иметь и другой аспект, тесно связанный с первым, но обращенный как бы во внутрь каждого человека. Своим «грозным и светлым» взором (это выражение было очень широко распространено в древнерусской литературе) Спас требует строгого ответа от каждого — очищения души от суетности и «скверны» как обязательного условия благополучия всего народа. Здесь, очевидно, действует такая традиционная формула средневековья, как евангельское «мне отмщение и аз воздам». Противопоставленная варварской традиции личной мести, она должна была, очевидно, служить обузданию произвола сильных и смягчению бессильного гнева слабых.
Если мы так поймем «человечески смягченный образ» иконы «Спаса Ярое око», то, очевидно, единством исторического контекста свяжутся и сама эта икона и те слова, которые автор «Сказания о Мамаевом побоище» вкладывает в уста русского воинства: «Боже святый, призри на ны, даруй нашему православному великому князю победу на поганых». И в этом кругу ассоциаций предстает величественная картина: русские войска, уставленные «елико комуждо подобает, где стояти», и над ними «образ Спасов воображен во христьянских знамениих, аки некия святилницы солнечныя, луча испущающе и всюде светящеся, озаряюще все христолюбивое воинство… таковое русских князей собрание и удалых витязей учрежение. И таков себе равно единодушно друг за друга хотяще умрети» [620] .
620
Сказание
Та же идея «просветления души» как одно из средств возрождения духовной жизни народа, подавленной лихолетьем ордынского ига, определяла, думается, смысл и другой иконы Успенского собора Московского Кремля — «Спаса оплечного». Здесь, однако, тема эта развивается в несколько ином аспекте. Если возвратиться к проблеме влияния общественной среды «а творческие устремления художников, то, очевидно, следует принять во внимание традицию тех литературных произведений, в которых включены народные жанры, такие, как «слава» и «плач». Принятые в них поэтические формулы органично ложатся на «этикетные» формы в художественной структуре нашего памятника.
Так, в образе «Спаса оплечного», как и в «Житии Александра Невского», подчеркнута физическая мощь и величие образа — широкие плечи, гордо посаженная небольшая с благородными чертами лица красивая голова на сильной шее. Есть в этом образе величие царственной осанки. Но эмоциональная трактовка лика вызывает в памяти слова, которыми, с нашей точки зрения, вопреки очевидности, а с точки зрения наших предков социально точно характеризуется в «Житии» Александр Невский — дерзновенный, талантливейший полководец: «князь благъ… тихъ, уветливъ, кротокъ, съмеренъ — по образу божию есть» [621] . Живописная концепция «Спаса оплечного», несомненно, выдает прямой контакт с искусством палеологовского ренессанса. Вместе с тем в целом социальная характеристика образа, созданного художником, восходит к традициям собственно русской живописной культуры. Так, темная карнация лика, написанного тончайшими плавями, и сумеречный колорит одежд создают определенное ощущение, которое плохо, однако, поддается словесному обобщению. Это — ощущение не аскезы, ибо Спас здесь представлен как «бог крепки и велики». Скорее оравы те, кто считает, что подобная манера письма представляет живописную концепцию преодоления вещественности плоти, как бы овеществленной на иконе. А мягкая плавь высветления на лике и некогда обильный ассист одежд в общей структуре образа действительно выступают как изобразительный эквивалент философской категории божественной энергии. Эти светлые плави на темной карнации лика распределены так, чтобы подчеркнуть трактовку глаз и губ, связанных единством определенного психологического состояния.
621
Житие Александра Невского. — В кн.: Бегунов Ю. К. Указ. соч., с. 175.
Е. С. Сизов считал, что строение глаз Спаса рассчитано на впечатление наполненности их слезами [622] . Это достигается с помощью темной полосы, отделяющей радужную оболочку от нижнего века, подчеркнутого тонкой белой (полоской и линией верхнего века, срезающего часть радужной оболочки со зрачком, и лунки под глазами. Так же, как ярко-красные, как бы припухшие губы, эти лунки на условном языке иконописания знаменуют ту сердечную боль и душевное напряжение, которое предшествует рыданию. И взгляд Спаса, смотрящего поверх зрителей, воспринимается как устремленный в суть вещей. Под этим взглядом как бы обнажалась совесть человека до последних тайников, и соответственно средневековому строю понятий и чувств предстоящий ощущал, говоря словами автора «Жития Сергия Радонежского», что «разум и страх божия и милость божия бе на нем» [623] . То есть, разум и совесть, разбуженные Спасом, должны были обеспечить устойчивость благополучия каждого и всех. Социальный аспект такого образа недвусмысленно изложен в «Повести временных лет»: «богъ бо не хощеть зла человекомъ, но блага; а дьяволъ радуется злому убийству и крови пролитью, подвизая свары и зависти, братоненавиденье, клеветы… Встягнемъся на добро, взищете суда, избавите обидимаго… не въздающе зла за зло, ни клеветы за клевету…» [624] .
622
Устное высказывание.
623
Житие Сергия Радонежского. — В кн.: Древняя русская литература, с. 161.
624
Повесть временных лет, с. 112, 113.
Применительно же к воинскому подвигу на поле Куликовом это нашло отражение во вступлении к «Сказанию о Мамаевом побоище»: «подобает нам ведати величия божия, како сотвори господь волю боящихся его и како способствова господь бог великому православному государю нашему князю Дмитрию Ивановичю и брату его князю Володимеру Ондреевичю…» [625] .
И хотя мы не знаем, какой иконе «Спаса» молился Дмитрий Донской, отправляясь на страшную сечу, иконы «Спас Ярое око» и «Спас оплечный» помогают определить уровень, на котором находились общественное сознание и изобразительное искусство Москвы за тридцать-сорок лет до решительной схватки с Ордой [626] .
625
Сказание о Мамаевом побоище. — В кн.: Древняя русская литература, с. 139.
626
Самая ранняя дошедшая до нас опись имущества Успенского собора начала XVII в. фиксирует положение обеих икон, которые находились в жертвеннике Успенского собора у гробницы митрополита Петра. — РИБ, т. III, стб. 327. Весьма вероятно, что именно к ним обращался Дмитрий Донской.
Еще одна тема должна привлечь наше внимание остротой своего социального звучания, но уже в эпоху мощного подъема национального самосознания и культуры, наступившего вслед за победой на поле Куликовом.
Известно, что одним из проявлений этого мощного культурного движения эпохи Андрея Рублева и Епифания Премудрого (конца XIV — первой трети XV в.) явилась энергичная работа по обновлению русской письменной традиции. «Переписчики, переводчики и писатели работают с огромным усердием, создают новые рукописи, новые переводы, новые произведения, развивают новый стиль в литературе, деятельно пропагандируют новые идеи. Они словно стремятся заменить новой письменностью всю старую, которая, казалось, перестала удовлетворять новым требованиям» [627] . Это движение было связано с болгарской реформой письменности, но, в отличие от южнославянских стран, на Руси оно не носило аристократического характера и не апеллировало к «знатокам», а было более демократичным, сознательно обращенным ко всему народу. Недаром один из крупнейших представителей нового литературного стиля, может быть самый изысканный и утонченный стилист этого «ученого» искусства, Епифаний Премудрый утверждал принцип «народолюбия» как обязательный для духовного «пастыря» [628] .
627
Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.-Л., 1962, с. 34.
628
Там же, с. 52; Клибанов А. И. К характеристике мировоззрения Андрея Рублева, с. 74.
Если же говорить о литературе как основе, формирующей личность (пока еще, разумеется, в категориях средневекового миросозерцания), то в «Житии Павла Высоцкого» автор, подчеркивая социальную активность этого церковно-политического деятеля, пишет: он «книженъ бысть вельми и философъ велий и молчание и безмолвие имяще много, егда же беседы время бываше ему многорассуденъ и полезенъ зело» [629] .
С этих позиций должны мы, очевидно, воспринимать сущность, образный строй и общественное звучание одного из самых замечательных памятников той поры — икону «Иоанн Златоуст» (илл. 10) из деисусного чина иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля.
629
Филарет, архиеп. Обзор русской духовной литературы. Харьков, 1859, с. 107.
Иоанн Златоуст, исполненный благоговения и величия, держит книгу обеими руками. Это человек, который во имя идеи отрицает земные радости: высокий благородный лоб, впалые щеки, темная карнация. Лик этот, отделенный от саккоса широкой, светлой полосой оморфора, приковывает к себе внимание. Иоанн чуть склонен над кодексом, драгоценный оклад которого бережно охватывают его тонкие, длинные пальцы. Одежда духовного лица высокого ранга подчеркивает значимость этого человека — устроителя нового миропорядка, который предлагает зрителю «учение божественных книг», ибо книга — «се бо суть рекы, напаяюще вселеную, се суть исходищя мудрости; книгамъ бо есть неищетная глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть сузда въздержанью» [630] .
630
ПСРЛ, т. I, стб. 152.
Добавим к этому символику цвета, изложенную в работе Н. К. Голейзовского [631] на основе весьма авторитетных источников: зеленый цвет, цвет одежд Иоанна, символизировал весну, воскресение, юность, вечную жизнь; желтый — охра, которой были написаны тени на оморфоре, и золото, богато украшавшее, как это показывает реконструкция А. Н. Овчинникова [632] , одежды Златоуста, обозначали божественный свет; красный — очищающую божественную силу огня и божество Христа. Цвет этот считался также цветом «вина Премудрости» и воспринимался как знак воскресения и бессмертия. Соответственно и книга как смысловой центр композиции выделена золотым окладом, красным абрисом. Красная подпушка широких рукавов одежды Иоанна подчеркивает торжественную церемониальность жеста красивых рук.
631
См.: Голейзовский Н. К. Семантика Новгородского тератологического орнамента. Доклад на научном совещании отдела рукописей ГИМ в апреле 1980 г.
632
Во время ремонтно-реставрационных работ в Благовещенском соборе художником-реставратором высшей квалификации ГЦХРМ им. И. Э. Грабаря А. Н. Овчинниковым были сняты кальки с икон деисусного чина, что позволяет ему реконструировать первоначальный облик этих уникальных творений (1978–1979 гг.).
В эту же эпоху в московских великокняжеских книжных мастерских появляется и быстро распространяется новая трактовка образов евангелистов, пишущих свои «благовествования». В своей иконографии и основных принципах понимания образов они связаны с традициями палеолотовского ренессанса, перенесенными на русскую почву [633] .
Здесь они быстро обретают множество интерпретаций и становятся выразителями собственно русской историко-культурной среды.
Борьба политических и социальных страстей внутри церкви, которая заставила наиболее дальновидных ее представителей еще на Владимирском соборе 1274 г. заговорить «на языке, близком антицерковной оппозиции» [634] , определялась, в частности, тем, что еще в домонгольскую пору требование высокого нравственного статуса священства прямо связывалось с благополучием страны: «погыбение наипаче бываеть от епископ и от попов грехов» [635] . Считалось, что плохих христиан — тех, кто «словомъ наречающеся крестьяне, а поганьскы живуще» [636] , — «казнить богъ смертью, ли гладомъ, ли наведеньемъ поганыхъ, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми» [637] . И все это испытал русский народ во времена батыевщины и в последующие десятилетия [638] .
633
См.: Лазарев В. Н. Феофан Грек и его школа. М., 1961, с. 78–83.
634
Клибанов А. И. Реформационные движения…, с. 97.
635
Беседы Григория папы Римского. — Цит. по кн.: Клибанов А. И. Реформационные движения…, с. 105.
636
Слово о нашествии иноплеменных. — В кн.: Древняя русская литература, с. 25.
637
Повесть временных лет, с. 112.
638
Так, Н. Костомаров считал эпоху Дмитрия Донского одной из самых тяжелых в истории русского народа: в середине XIV в. Русь вместе со всей Европой пережила страшную эпидемию чумы, унесшей каждого четвертого человека и буквально опустошившей некоторые города. Вспышки сильных эпидемических заболеваний отмечали летописцы в 1363–1364 гг. Сильные засухи в 1365, 1371 и 1373 гг. несли с собой голод и болезни. Все это отягощалось постоянными раздорами, пожарами и разорениями. В это время московские земли дважды опустошались литовцами. Рязанскую землю дважды воевали москвичи, дважды разоряли татары. Тверская земля страдала от неоднократных вторжений москвичей, смоленскую воевали москвичи и литовцы, новгородскую — москвичи и тверичи и т. д. (см.: Костомаров Н. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. I. Спб., 1888, с. 230). В 1382 г. Москву сжег Тохтамыш, а перед его приходом «гражане сами посады своя пожгоша и ни единого тына или древа оставиша» (ПСРЛ, т. XI–XII, с. 73). Грандиозные пожары опустошали город в 1389 и 1395 гг. (там же, с. 121, 157).