Ленька-активист

— Это мелкобуржуазный элемент! — недовольно заявил Бирюзов.

— Да. Но это — большинство населения страны. Не расстреливать же их за то, что они заражены частнособственнической психологией?

Самого меня НЭП, конечно же, не застал врасплох. То, что военный коммунизм не работал, было понятно давно. Что сказать: даже наша «пионерская коммуна» всю зиму выживала во многом за счет того, что мы потихоньку торговали сушеным кипреем и разными железками с завода. Но я не решался писать про это Сталину: предложение вернуться, по сути, к капитализму было бы настолько смелым поступком, что в коммунистической среде на него мог решиться только такой признанный лидер партии и авторитет, как товарищ Ленин. Если бы я написал об этом, меня бы записали в оппортунисты и пораженцы. А вот у Ленина прокатило.

Но теперь, когда джинн был выпущен из бутылки, можно было уже высказать свое мнение на злобу дня. И я снова сел за перо. Бумагой, правда, служила серая обертка, а чернилами — сок ягод бузины. Ну да ладно. Будет и на нашей улице праздник.

'Дорогой товарищ Сталин.

Новая экономическая политика, провозглашенная решениями 10-го Съезда РКПб, создают нам как новые возможности, так и дополнительные опасности. Прежде всего, развитие НЭП немыслимо без организации товарообмена, в том числе и на низовом уровне. Централизованный товарообмен не сможет отразить всех чаяний и интересов селян и самых разнообразных слоев населения нашей огромной страны. Прошу в возможно кратчайшие сроки поставить вопрос о разрешении рыночной торговли хотя бы собственноручно изготовленным товаром и самолично выращенными продуктами. Конечно, при этом возможна в той или иной форме ползучая реставрация капитализма. Но рабочий класс способен дать на это свой ответ. Предлагаю, товарищ Сталин, бросить в комсомольские и партийные массы клич: «Все на кооперацию». Пусть большевики дадут свой ответ буржуазному делячеству, пусть они покажут, что тоже умеют хозяйствовать, налаживать мирную жизнь так же, как умели рубить врагов пролетариата! Вероятно, вам известны хорошие советские экономисты, способные разработать хорошую программу советской кооперации и железной рукой провести ее в жизнь. В новых условиях это будет самым лучшим ответом капитализму: большевики должны разбить его в экономике так же, как разбили на поле боя интервентов. И самым первым делом предлагаю разрешить и всячески поощрять устройство золотодобывающих артелей. Это прекрасный способ экстренного получения финансовых средств, столь необходимых для закупки товаров для самых неотложных нужд Советской Республики.

С комприветом, Л. Брежнев'.

«Не знаю, повлияет ли мое письмо хоть на что-то, — думал я, запечатывая его, — но, возможно, Сталин заметит логичность и лояльность моих предложений. Кооперация — это отлично. Беспроигрышная тема: вроде и про НЭП, а вроде бы и вполне по-ленински, по-коммунистически. Не затерялось бы только мое письмецо…»

Глава 11

Ночной бой на дальних складах, который закончился полной нашей победой, отдался по городу гулким, раскатистым эхом. Во-первых, акции нашей «пионерской коммуны» на невидимой городской бирже авторитета взлетели до небес. На нас теперь смотрели не как на ватагу оборванцев, таскающих воду и подметающих улицы, а как на заправских героев, оберегающих покой трудового народа. Даже отец, встретив меня на следующий день, не стал по обыкновению читать нотаций, а лишь хмуро похлопал по плечу костистой, пахнущей металлом и махоркой рукой и буркнул: «Смотри, Ленька, не зарывайся. Геройство — дело хорошее, да только пуля — дура, не разбирает, где герой, а где нет».

Во-вторых, наша совместная операция с комсомольцами сцементировала нас крепче любого указа или декрета. Мы с Петром Остапенко и его ребятами стали почти что боевыми побратимами. Они теперь нередко заглядывали в наш «пионерский дом», приносили то краюху хлеба, то кулек похожего на толченое стекло сахарина, делились последними новостями и гарной махоркой. Мы, в свою очередь, помогали им, чем могли — девчонки из моего отряда штопали их выцветшие гимнастерки, стирали в днепровской воде белье.

Но самое главное — наша ночная вылазка открыла для меня новые, совершенно неожиданные горизонты. Начальник нашей каменской милиции, пожилой, усатый бывший царский вахмистр по фамилии Захарченко, после этого случая посмотрел на меня совсем другими глазами.

— Ну, Брежнев, ну, голова! — говорил он, с восхищением тряся мою руку своей огромной, как лопата, ладонью. — Мы тут с ног сбились, ищем этих бандитов по всей округе, а они, оказывается, у нас под самым носом сидели! А ты их, можно сказать, голыми руками взял! Вот что значит революционная бдительность и смекалка!

Я, конечно, скромно отнекивался, говорил, что это все заслуга моих «пионеров» и комсомольцев, но в душе разливалось теплое, приятное чувство собственной значимости.

— Слушай, Леонид, — сказал мне Захарченко через несколько дней, отведя в сторону за угол ревкома. — У меня к тебе предложение. Деловое и важное. У меня в милиции народу — кот наплакал. Пять человек на весь город. Да и те, прямо скажем, не орлы. А преступности — море: спекуляция, воровство, разбои. Каждый второй, почитай, самогон из свеклы гонит, добро на спирт переводят, сволочи… Нам бы сейчас глаза и уши в городе — цены бы им не было. А твои-то «пионеры», они ведь везде снуют, что твои мыши, все видят, все слышат. Может, организуешь мне из них, так сказать, негласную агентурную сеть? Пусть прислушиваются, присматриваются, кто чем дышит, у кого чего происходит… А всю информацию — мне. Конфиденциально. А я уж, со своей стороны, не останусь в долгу. Помогу, чем смогу — и с пайком для твоих ребят, и с одежонкой какой-никакой. После конфискаций чего только у нас в участке не появляется! Ну как, по рукам?

В прошлой жизни «блатная романтика» девяностых усердно отучала «стучать» и доносить на преступников. Однако в нынешнее время я не видел ничего зазорного помогать новой власти. Наоборот, для моей будущей карьеры предложение показалось заманчивым. Стать, по сути, негласным помощником начальника милиции, иметь доступ к информации, влиять на ситуацию в городе — это было именно то, что мне нужно.

— По рукам, товарищ Захарченко, — не раздумывая, согласился я.

И работа закипела. Я собрал своих самых толковых и наблюдательных ребят — прежде всего, конечно, Костика Грушевого; затем — Митьку, который после истории с Крюком стал моим самым верным «агентом», шустрого и языкастого, но очень внимательного Ваську, и еще нескольких ребят постарше. Я объяснил им задачу: не просто работать, а смотреть в оба, слушать и запоминать.

Мои «пионеры», как муравьи, расползались по всему городу, и информация потекла. Они работали на огородах, носили воду, помогали в больнице, разгружали вагоны на станции, стояли в бесконечных очередях за хлебом. Они общались с десятками, сотнями людей, и, как губка, впитывали все слухи, все разговоры, все новости.

— Дядя Леня, — с горящими глазами докладывал мне вечером Митька, и его глаза горели от важности поручения, — а у тетки Моти, что на Новых Планах живет, вчера мука появилась. Цельный амбар набит. Говорит, брат из деревни привез. А я того брата ни разу и не видел. И на мешках — знаки Красной Армии. Как есть, сперли казенный хлеб через начснаба какого-нибудь!.

— А у купца бывшего, Сидорчука, — сообщал Костик, — по ночам в подвале лампа горит. И люди какие-то приходят, с мешками. Говорят, он там соль прячет, спекулирует. По три фунта за мешок картошки меняет, буржуй недорезанный!

— А на рынке сегодня один мужик сапоги новые продавал, хромовые, — добавлял Васька. — Говорил, на фронте трофейные взял. А я такие же сапоги на днях видел у начальника продсклада…

Всю эту информацию, тщательно отфильтрованную и проверенную, я передавал Захарченко. И результаты не заставили себя ждать. Через несколько дней милиция нагрянула с обыском к тетке Моте и нашла у нее не один, не пять, а аж двадцать мешков муки, припрятанных в амбаре. Оказалось, ее «примак», работавший на железнодорожном складе и подрабатывавший на мельнице, потихоньку таскал зерно. У купца Сидорчука в подвале действительно обнаружили целый склад соли. А «трофейные» сапоги оказались крадеными с того самого продсклада, о чем неопровержимо свидетельствовал штамп внутри голенища. Каждый такой успешный рейд был для нас маленькой победой. Мы чувствовали себя настоящими борцами с контрреволюцией и спекуляцией. Захарченко был доволен, и регулярно подкидывал нам то мешок картошки, то несколько буханок хлеба. Жизнь, казалось, налаживалась.

Но чем больше мы занимались этой «борьбой», тем чаще я ловил себя на мысли, что все это — сизифов труд. Мы ловили мелких спекулянтов, отбирали у них припрятанные продукты, иной раз и самих сажали в «каталажку». Но на их место тут же приходили другие. Потому что сама жизнь, сама экономическая ситуация толкала людей на это. Невозможно было запретить торговлю, когда паек, выдаваемый государством, не мог прокормить семью. А ведь уже был объявлен НЭП!

Правда, решения X съезда ВКП (б) докатились до нашего Каменского, как волны от брошенного в воду камня, вызвав сначала недоумение, потом — ропот, а затем — настоящий взрыв деловой активности. Продразверстку отменили, заменив продналогом. А летом декретом СНК разрешили торговлю.

Город мгновенно преобразился. Еще вчера пустые и унылые улицы вдруг ожили, зашумели, запестрели. На центральной площади, где еще недавно проходили грозные митинги, стихийно возник огромный, шумный, грязный, но полный жизни базар. Из окрестных сел потянулись подводы, груженые всем, чем была богата истощенная, но все еще щедрая украинская земля. Крестьяне, еще вчера со страхом прятавшие каждый мешок зерна от продотрядов, теперь открыто выставляли на продажу картошку, свеклу, капусту, сало, молоко в глиняных крынках, яйца. Появились торговцы-мешочники, привозившие из других городов соль, керосин, спички, ситец в веселенький цветочек. Открылись маленькие лавчонки, мастерские, трактиры. В воздухе, еще недавно пахнувшем только пылью и тревогой, теперь витал густой, аппетитный запах свежеиспеченного хлеба, жареных семечек, квашеной капусты и дешевого табака.