Ленька-активист

Часть я отнес домой. Мать, увидев целую корзину отборной картошки и овощей, всплеснула руками и даже прослезилась. Отец, хмурый и немногословный, долго вертел в руках крупную, ровную свеклу, потом крякнул и сказал: «Ну, гляди-ка. А я не верил». И в его голосе я впервые за долгое время услышал нотки неподдельного уважения.

Часть урожая мы отнесли Захарченко, в милицию. Он, увидев наши дары, расчувствовался, долго жал нам руки и клялся, что теперь-то его ребята будут ловить спекулянтов с удвоенной энергией.

И, конечно, я не забыл про Веру Ильиничну. Когда я принес ей в ревком корзину с овощами, она долго смотрела на меня своими уставшими, но умными глазами.

— Ну, Леонид, — сказала она, качая головой. — Удивил ты меня. Честное слово, удивил. Из ничего, можно сказать, урожай снял. Может, из тебя и вправду толк выйдет. Настоящий советский хозяйственник.

В этих хозяйственных хлопотах, в ежедневной, иногда тяжелой борьбе за урожай, незаметно пролетело лето. Наступила осень двадцать первого года, сырая, слякотная и холодная. Вместе с пронизывающими ветрами, которые гуляли по пустым заводским корпусам, и затяжными, мелкими, как из сита, дождями в город пришли и другие новости, которые заставили меня о многом задуматься.

Однажды, проходя мимо заводской церкви, я увидел нечто, отчего на мгновение замер, не веря своим глазам. Из ворот храма, пахнущих ладаном и талым снегом, выходили прихожане после службы. В основном старушки в темных платках, несколько женщин помоложе, пара рабочих с постными, сосредоточенными лицами. И в руках у отца Василия, который благословлял их на выходе, был крест. Не тот простой, наскоро выструганный из дерева, которым он пользовался последние месяцы, а большой, напрестольный, тускло поблескивающий металлом под серым, низким небом. И чаша для причастия, которую дьякон бережно уносил в алтарь, тоже была не оловянной, а блестящей, похожей на серебряную.

Я подошел ближе, смешавшись с толпой. Присмотрелся. Да, это были не те, старинные, массивные серебряные сосуды, которые комиссия ревкома с таким шумом и криками изъяла весной. Те были тяжелыми, с чернью, с затейливой резьбой. Но и не грубая жестяная подделка. Это были добротно сделанные, покрытые толстым слоем серебра предметы. Они выглядели почти как настоящие, и лишь наметанный глаз ювелира мог бы отличить их от цельнолитых.

Внутри у меня что-то дрогнуло, теплой волной разошлось по груди. Неужели? Неужели мое письмо, нацарапанное на серой оберточной бумаге и отправленное в Москву с такой слабой, почти призрачной надеждой, все-таки дошло? Неужели там, в Кремле, среди грозных декретов о борьбе с контрреволюцией и планов мировой революции, кто-то прочел мои мальчишеские рассуждения о санитарной пользе серебра и принял их к сведению?

Я стоял и смотрел на этот крест, на эту чашу, и чувствовал, как по спине пробегает холодок. Это было почти невероятно. Я, четырнадцатилетний мальчишка из захолустного Каменского, смог, пусть и косвенно, повлиять на решение, принятое на самом верху. Мой голос был услышан. Это окрыляло. Это придавало уверенности в том, что я выбрал правильный путь. Значит, тот невидимый канал связи, который я с таким трудом и риском проложил в Синельниково, действительно работал.

Эта новость совпала по времени с другим, не менее важным для меня событием. В Каменское наконец-то докатилась официальная волна пионерского движения. Из губернии приехал молодой, энергичный инструктор в потертой кожанке, скрипучей портупее и с фанатично горящими глазами. Он собрал нас, прочитал нам длинную, но зажигательную лекцию о целях и задачах детской коммунистической организации и торжественно принял весь наш отряд в пионеры. Нам повязали красные галстуки из кумача, и мы хором, немного невпопад, произнесли клятву верности делу Ленина.

А через неделю в екатеринославской газете «Звезда» появилась небольшая заметка под заголовком «Первые пионеры Каменского». Я держал в руках этот пожелтевший, пахнущий типографской краской листок и чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Вот она, первая ступенька славы! Меня заметили, обо мне написали. Пусть пока только в губернской газете, которую здесь читали от случая к случаю, но это было только начало.

И тут же встал вопрос: а что дальше? Мне уже исполнилось четырнадцать. Возраст подошел. Пора было вступать в комсомол. Петр Остапенко давно уже звал меня к себе, говорил, что таким, как я, прямая дорога в ряды комсомольского авангарда.

— Ленька, ну чего ты тянешь? — допытывался он. — Ты же наш, по духу, по делам. Давай, пиши заявление. Мы тебя единогласно примем. Будешь в ячейке, настоящее дело делать, а не с сопляками возиться.

С одной стороны, это было логично и правильно. Комсомол — это следующая ступень, это путь в партию, к той самой власти, о которой я мечтал. Но, с другой стороны, что-то меня останавливало.

Сейчас я был сам себе начальником. Командиром пионерского отряда. Организатором ТОЗа. Пусть это была маленькая, но моя собственная «империя». Я сам принимал решения, сам нес за них ответственность. Меня уважали ребята, со мной считались в ревкоме. А что будет, если я вступлю в комсомол? Я стану рядовым членом ячейки. Мне дадут поручение — распространять газеты или рисовать стенгазету. Меня будут учить, как правильно понимать линию партии, меня будут воспитывать. Конечно, я быстро бы выдвинулся, я в этом не сомневался. Но на это ушло бы время. А сейчас у меня была уникальная возможность действовать самостоятельно, проявлять инициативу, которую, как я теперь знал, ценили там, наверху.

«Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме», — снова и снова повторял я себе старую поговорку. Торопиться не стоит. Комсомол от меня никуда не денется. А вот шанс закрепить за собой репутацию талантливого организатора, зачинателя нового дела, можно было и упустить.

И я решил повременить.

Тем более что в голове у меня уже зрел новый, еще более грандиозный план, рожденный самой жизнью, самой новой экономической политикой.

Наш опыт с ТОЗом был успешным, но я понимал, что на одном огороде далеко не уедешь. Нам нужно было настоящее, прибыльное дело, которое могло бы не просто кормить нашу коммуну, а приносить реальный доход.

И я снова вспомнил про иван-чай.

Торговля им на рынке шла бойко. Наш «копорский чай», как его называли в народе, приготовленный по дедовскому рецепту, высушенный и ферментированный, пользовался большим спросом. Люди, изголодавшиеся по нормальному чаю, охотно покупали наш душистый, терпкий напиток.

— А что, если поставить это дело на широкую ногу? — думал я, глядя на то, как мои ребята на базаре ловко отвешивают сухие листья в бумажные кульки. — Что, если организовать не просто кустарный промысел, а настоящий кооператив? Артель по сбору, переработке и продаже иван-чая?

Идея захватила меня. Я видел это почти наяву. Мы могли бы привлечь к сбору травы не только наших пионеров, но и других безработных ребят, женщин, стариков. Мы могли бы оборудовать на заводе, в одном из пустующих цехов, настоящую сушильню на кирпичах, поставить длинные столы для скручивания листьев. Мы могли бы придумать красивую упаковку — не просто бумажные кульки, а аккуратные пачки с яркой этикеткой, нарисованной нашим Костиком, который неплохо владел карандашом: «Кооперативная артель им. Парижской Коммуны. Иван-чай. Сбор 1921 года. Город Каменское».

Мы могли бы продавать наш чай не только на местном рынке, но и поставлять его в столовые, в больницы, в другие города. Это было бы настоящее, большое дело! И, что самое главное, это было бы в полном соответствии с духом НЭПа. Мы не спекулировали бы, а производили. Мы создали бы свой, советский, кооперативный бизнес, который мог бы на равных конкурировать с «частником».

Вечером я собрал своих ближайших соратников — Свиридова, Петра Остапенко, самых толковых ребят из коммуны.

— Товарищи, — начал я, стараясь говорить как можно более убедительно, и разложил на столе лист бумаги с набросками своего плана. — У меня есть предложение. Давайте создадим кооператив. Чайный кооператив.