Ленька-активист

Вот и сейчас я смотрел на новые возможности не как опытный инженер-конструктор, а как тот, кем и являюсь сейчас — подросток.

Работа на заводе! Это было не просто решение жилищной проблемы. Это был шаг в настоящую, взрослую, рабочую жизнь. Это был опыт, который не получишь ни в одной аудитории. Такие мысли и эмоции меня захлестывали с головой.

На следующее утро я впервые ехал на работу. Проснувшись задолго до рассвета, отправился на трамвайную остановку. Утренний Харьков был еще погружен в сизую, промозглую мглу. Редкие фонари выхватывали из темноты мокрую от ночного дождя брусчатку.

Трамвай, дребезжа и скрипя, подкатил к остановке. Он был набит битком. Рабочие в замызганных спецовках, женщины с корзинами, какие-то служащие в допотопных «тройках» — все ехали на заводы, на фабрики, начинать свой трудовой день. Я с трудом втиснулся на заднюю площадку, чувствуя себя частью этого огромного, утреннего потока.

Трамвай медленно полз по городу, останавливаясь на каждой остановке. Постепенно народ выходил, стало чуть посвободнее. И вот, на одной из них, на Вокзальной улице, всех пассажиров ждал огромный сюрприз, от которого у меня перехватило дыхание…

Глава 15

Двери трамвая со скрипом открылись, и в вагон, вызывая сначала недоуменный ропот, а потом взрыв хохота и возмущенных криков, вошла группа людей. Человек десять, мужчин и женщин. Они были… совершенно голые. На них не было ничего, кроме набедренных повязок, с наскоро намалеванными буквами. Сложив их вместе, я прочитал: «ДОЛОЙ СТЫД!».

Они вели себя совершенно раскованно. Смеялись, переговаривались, не обращая никакого внимания на ошарашенных пассажиров. Одна из девушек, с короткой стрижкой и отличной, крепко сбитой фигуркой, вскочила на сиденье и, размахивая руками, пронзительным голосом закричала:

— Товарищи! Долой мещанские предрассудки! Долой буржуазную мораль! Стыд — это пережиток проклятого прошлого! В новом, коммунистическом обществе все будут равны, и нечего нам скрывать друг от друга! Да здравствует свободная любовь и свободное тело!

Вагон гудел, как растревоженный улей. Какая-то старушка в платке испуганно крестилась. Здоровенный рабочий в кепке побагровел от гнева.

— Ироды! Бесстыдники! Детей бы постыдились! — кричал он.

А «бесстыдники» только смеялись в ответ. Наконец, на следующей остановке они выбежали наружу, не переставая смеяться над окружающими.

— Приходи к нам, товарищ! — бросила напоследок самая активная девица, выступавшая с пассажирского кресла. — У нас на Журавлевке собрания, клуб. Не пожалеешь!

И, вихляя аппетитным задом, последней соскочила с подножки трамвая.

Несколько выбитый этим происшествием из колеи, я вышел на остановке перед заводом и, все еще изумленно покачивая головой, побрел к проходной.

Харьковский паровозостроительный завод имени Коминтерна сразу напомнил мне Днепровский завод. Он был столь же могуч и огромен: высокие цеха, многочисленные железнодорожные пути, проходящие почти в каждый цех, высокие кирпичные и железные трубы и паутина электрических и телеграфных проводов. Только был один важный нюанс: Днепровский завод стоял, а Харьковский — работал вовсю. Страна страшно нуждалась в технике для железных дорог. На запасных путях завода, ожидая ремонта, стояли целые караваны из разномастных паровозов, в основном — трудяг «Овечек» и мощных «Щук», а в цехах уже разворачивалось производство новых партий.

Отдел кадров помещался в здании заводской конторы. Поднявшись на нужный этаж, я оказался в лабиринте конторок и окошек. В большом общем зале толпился народ: кто-то принимался на работу, кто-то увольнялся, кого-то переводили из цеха в цех. Все шумели, курили в открытые настежь окна и болтали о том о сём, но больше всего, конечно — про пайки и зарплаты.

— Опять совзнаками отсыпали! — возмущался молодой рабочий. — Пока до дому донесу, они уж вдвое дешевле станут!

— А ты, Митька, не зевай, — поучал его старый мастер. — Дуй сразу на рынок, меняй на муку или пшено. Или на червонцы, если найдешь у кого. Совзнак — это не деньги, это бумага! Сегодня она — зарплата, завтра — в нужник с ней сходишь.

— А спецам-то, инженерам, червонцами платят, — с завистью добавил кто-то. — У них жизнь! И когда порядок будет?

— Говорят, Ильич совсем плох. Второй удар у него…

— Тише ты! За такие разговоры и в ЧК загреметь можно.

— А кто ж тогда вместо него будет? Троцкий, говорят, метит. Он в армии популярен.

— А мне наш, Сталин, больше по душе. Мужик он крепкий, порядок наведет. А то с этим НЭПом распустились все.

— Да уж, бардак. Как есть, неустроица! Опять света нет в бараке. Говорят, на станции авария. Когда уже наладят все по-человечески?

— А у нас в общежитии клопы одолели. Хоть святых выноси. Начальству жаловались — а толку?

— Вчера на рынке сало видел. Цена — как за паровоз. И это на Украине, где этого сала всегда было…

— Да что сало — масла путного не найдешь. Одно только постное. А помните, как при царе жили? Хоть и гнули спину на хозяина, а колбаса в лавках завсегда была…

— Цыц ты, контрик! При царе и нагайка была. Забыл?

— Ребзя, а где тут прием на работу? — спросил я молодых парней, куривших у форточки.

— Вон в ту дверь тебе! — указали мне.

Наконец я пробился в нужный кабинет. За столом, заваленным личными делами в картонных папках, сидел молодой человек в круглых роговых очках и новомодной клетчатой рубашке-«ковбойке». Он смерил меня скучающим взглядом.

— На работу, значит? — спросил он, лениво перебирая мои документы. — Специальность?

— Учеником слесаря, — ответил я.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот шестой.

Парень в ковбойке поднял на меня глаза.

— Шестой? Так тебе ж, парень, всего шестнадцать лет. Не положено. Кодекс законов о труде читал? Прием на работу — с восемнадцати. В исключительных случаях, на легкий труд — с шестнадцати, но по особому разрешению инспекции. А слесарное дело — труд нелегкий. Так что иди, подрасти годика два.

Он вернул мне документы, давая понять, что разговор окончен.

Обескураженный, я вышел из заводской конторы и побрел по заводской территории. Что же теперь делать? На шею родителей сесть не получится — они и так уж еле сводят концы с концами, несмотря на открытый кооператив. Да и не хочется, откровенно говоря. Искать другую, менее престижную и денежную работу на стройке или на разгрузке вагонов? Наверное, именно так и придется сделать…

Размышляя, я подошел к ближайшему цеху. Оттуда доносился знакомый звук работы: погромыхивал металл о металл, через раскрытые ворота виднелись шумящий кузнечный горн, пламя вагранки, слышался шум токарных станков, похожий на отдаленный рокот моря. Решил зайти внутрь. Не застрелят же за это!

В цехе было сумрачно, багровое пламя нагревательных печей бросало тревожные отсветы на строй массивных станков, на стеклянные кабины мостовых кранов, которые гудели и ползали под кровлей. Толкая перед собой платформу с металлом, пронзительно кричал похожий на самовар паровозик; вспыхивали ослепительные огни газовых резательных аппаратов; с хрустом жевал сталь мощный пресс-гильотина.