Ленька-активист

Он долго молчал, глядя на меня тяжелым, изучающим взглядом. Конечно же, ему, простому рабочему человеку, трудно было понять мои мотивы, но и он не мог не почувствовать в моих словах какую-то странную, недетскую, но очень мощную логику.

— Очень уж ты умный стал, Ленька, — наконец вздохнул он. — Не по годам умный. Ладно. Черт с тобой, езжай. Видно, судьба у тебя такая. Только помни одно: голова у тебя одна, и другой не будет.

* * *

В самом конце прошлого 1922 года случилось вполне ожидаемое для меня событие: образовался Союз Советских Социалистических Республик. Газетные публикации сменили тон: от прозелитического ожидания мировой революции вдруг перешли к восхвалению перемен в Республике Советов. Началось практическое выполнение плана ГОЭЛРО, была заложена Волховская ГЭС, начались разговоры про ДнепроГЭС. Как ни странно, бодрый тон советских газет повлиял и на меня: желание отправиться в Харьков было столь велико, что с началом весны нового, 1923- го года я уже начал собирать манатки. Коммуну пионеров мне удалось сдать на Макаренко, руководителем кооперативов я и так не был, больше «рождая идеи», так что здесь вообще никаких особых перемен не ожидалось. В комсомол, однако, я так пока и не поступил: решил сделать это в Харькове, в институтской ячейке.

И вот, однажды вечером, перед отъездом, когда я укладывал в свой дешевенький фанерный чемоданчик нехитрые пожитки — смену белья, несколько книг, тот самый аттестат и драгоценную бумагу с гербовой печатью, в нашу дверь тихонько постучали.

На пороге стояла Лида, наша соседка. За эти годы она сильно изменилась. Из угловатого, большеглазого подростка она превратилась в стройную, красивую девушку. Ее темные косы стали еще гуще, а в глазах появилась какая-то взрослая, затаенная грусть.

— Леня, — сказала она тихо. — Я слышала, ты уезжаешь?

— Уезжаю, Лида, — кивнул я. — В Харьков. Учиться.

Она вошла в комнату, села на краешек лавки. Долго молчала, теребя в руках кончик своей косы.

— Надолго? — наконец спросила она, не поднимая глаз.

— Навсегда, наверное. Учеба, потом работа… Если повезет, попаду в Москву или Петроград. Может, останусь в Харькове. Посмотрим!

— Значит, забудешь нас? — в ее голосе прозвучали нотки такой глубокой тоски, что у меня что-то екнуло внутри.

— Как же я вас забуду, — усмехнулся я. — Разве такое забудешь?

Она вдруг подняла на меня свои огромные, темные, полные слез глаза.

— Леня, — прошептала она. — Ты мне… ты мне нравишься. Давно.

Я замер. Признание Лиды застало меня врасплох. Я всегда относился к ней, как к маленькой девочке, не раз выручавшей меня. Я был ей безмерно благодарен. Но… для меня она все еще оставалась девчонкой. Милой, славной девчонкой. Подростковая влюбленность — дело такое: она проходит быстро, почти как весенняя гроза. Но это все в теории, а на практике я сейчас стоял перед юным, милым созданием, в сердце которой буря была в самом разгаре. Она смотрела на меня с такой отчаянной, храброй надеждой, что у меня сжалось сердце.

— Лида, — сказал я, подбирая слова и чувствуя себя крайне неловко. — Ты… ты очень хорошая. Правда. И я тебе очень благодарен. За все.

— Значит, я тебе не нравлюсь? — прямо спросила она, и губы ее задрожали.

— Лида, — сконфуженно произнес я, взяв ее за холодные, дрожащие руки. — Ты еще совсем юная. А я… я уезжаю в большой город, в другую жизнь. Кто знает, как все сложится. Мир большой, Лида. Но если нам суждено быть вместе, мы будем.

Это была полуправда, уклончивый ответ, который не давал никаких обещаний, но оставлял ей надежду. Я видел, как в ее глазах, полных слез, зажегся маленький огонек.

— Правда? — прошептала она. — Ты правда так думаешь?

— Правда, — кивнул я.

Она ушла, унося с собой эту хрупкую надежду. А я остался один, с тяжелым чувством на душе.

На следующий день я уезжал в Харьков. На перроне, у вагона поезда, меня провожали отец, мать, маленькие Вера и Яшка.

Поезд дернулся.

— Отъезжаем! Поторопитесь! — покосившись на мой чемоданчик, выкрикнул железнодорожник с флажком в руке.

Я поцеловал мать, обнял отца.

— Береги себя, сынок, — сказал он мне на прощание.

Я запрыгнул на подножку. Перрон плавно поплыл мимо. Вагон, гремя на стыках рельсов, медленно пополз, увозя меня из моего детства, из моего родного города, в новую, неизвестную, но такую манящую жизнь. Впереди был Харьков. Впереди была судьба.

* * *

Харьков оглушил, ошеломил, подхватил и закружил в своем бурном, деловитом, столичном водовороте. После нашего тихого, провинциального Каменского он казался настоящим Вавилоном. Огромные каменные дома, которые здесь с дореволюционных времен так и называли «доходными», особняки с лепниной и коваными балконами, витрины магазинов, в которых, о чудо, уже появились первые нэпманские товары — блестящие заграничные ботинки, шелковые чулки и даже патефоны. А еще — грохочущие по брусчатке трамваи, автомобили, фыркающие сизым, едким дымом, и толпы людей — вечно спешащих, озабоченных, деловых.

Харьковский технологический институт, куда я пришел подавать документы, поразил меня своими размерами и какой-то особой, академической атмосферой. Когда-то, в своем времени, я учился в безликом бетонном здании, устроенном в стиле конструктивизма. Но как же оно отличалось от этого мощного дореволюционного здания! Длинные, гулкие коридоры с высокими сводчатыми потолками, где каждый шаг отдавался эхом, огромные аудитории, в которых пахло мелом, старыми книгами и стояла какая-то особая, «академическая» тишина.

Приемная комиссия еще не работала. Меня направили в деканат механического факультета, располагавшийся в одной из боковых аудиторий. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели несколько человек. Двое — молодые ребята в гимнастерках, видимо, студенты-активисты, с важным видом обсуждали какие-то дела. Чуть поодаль сидел пожилой, седовласый профессор в пенсне, с бородкой клинышком, похожий на Чехова, рассеянно читал газету, но за его внешней безучастностью я почувствовал, что его умные, немного усталые глаза внимательно наблюдают за всем происходящим.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал я, подходя к столу и протягивая свою папку с документами.

Молодой парень с комсомольским значком на груди лениво взял мои бумаги, начал их перебирать. Аттестат, справка о происхождении… его лицо не выражало никакого интереса. Но когда он дошел до рекомендации Фирсова, написанной на гербовом бланке ревкома, его брови поползли вверх.

— Ого! — присвистнул он, толкая локтем своего соседа. — Гляди, Петро, какой орел к нам прилетел. Сам председатель Каменского ревкома рекомендует. «Организатор пионерского движения… создатель трудовых кооперативов… проявил мужество в борьбе с бандитизмом…»

Второй парень тоже заглянул в бумагу.

— Ничего себе. А с виду и не скажешь!

Теперь они смотрели на меня уже совсем другими глазами — с любопытством и уважением. Даже профессор в пенсне оживился и, отложив газету, поправил пенсне, с интересом поглядывая на меня

— Ну что ж, товарищ Брежнев, — сказал первый, уже совсем другим, деловитым тоном. — Документы у вас в порядке. Происхождение — рабочее. Характеристика — блестящая. На какой факультет думаете поступать?

— К вам, на механический, — твердо ответил я.