Ленька-активист

Я был мозговым центром, генератором идей, но разорваться на все эти кооперативы, конечно, не мог. Приходилось делегировать. Чайную артель я поручил Петру Остапенко, который с комсомольским задором взялся за дело. Швейную — Свиридову. Я же оставался кем-то вроде председателя правления всего нашего разросшегося «холдинга», решал общие, стратегические вопросы, улаживал дела с властями, искал новые возможности. Может со стороны это смотрелось бы и странно, но не в это время, когда люди еще помнили, как в гражданскую войну были молодые командиры больших подразделений, которым всего шестнадцать лет от роду. Сейчас смотрели больше на твои личные качества, а не на возраст. Хотя незнакомые со мной люди и удивлялись поначалу, с чего это к мальчишке подростку прислушиваются.

Время летело незаметно. К концу 22-го года я «по-ленински», экстерном закончил последние классы 2-й ступени «единой трудовой школы», бывшей гимназии. Впереди маячил новый, решающий этап. Мне исполнилось 16 лет: нужно было получать высшее образование.

Однажды, когда я в очередной раз был в ревкоме, Фирсов, отложив бумаги, посмотрел на меня своим усталым, но внимательным взглядом.

— Ну что, командир, школу, я слышал, закончил? — спросил он. — Куда дальше думаешь?

— В институт, товарищ Фирсов, — ответил я. — На инженера. В Харьков хочу.

Тот, услышав, выразительно присвистнул.

Харьков, тогдашняя столица Украины, был центром науки, промышленности, культуры. Именно там, в Технологическом институте, готовили лучших инженеров-машиностроителей, что так нужны были сейчас стране.

— Харьков, значит? — кивнул Фирсов. — Что ж, дело хорошее. Инженеры нам нужны, как воздух. Страну поднимать надо. Я свое слово помню, Леонид. Напишу тебе такую рекомендацию, что тебя в любой институт без экзаменов примут. Ты для нашего города сделал столько, сколько иные партийцы за десять лет не сделали. Заслужил.

И в начале двадцать третьего года, когда зима уже перевалила за середину, Фирсов сдержал свое обещание. Он вручил мне официальный бланк, исписанный размашистым почерком и скрепленный гербовой печатью — направление от ревкома на учебу в Технологический институт имени Ленина в Харькове! Вот это да! Это был мой билет в новую жизнь.

Вечером, когда за столом собралась вся наша семья, я решил огласить произошедшее.

— Бать, мама, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал твердо и решительно. — Я уезжаю учиться!

— Учиться — это хорошо, — одобрительно кивнула мать. — Грамотный человек всегда себе дорогу найдет.

— И куда же ты собрался, ученый ты наш? — спросил отец. Он сидел во главе стола, солидный, важный, настоящий хозяин. За последний год он сильно изменился, расправил плечи, в голосе появилась уверенность.

— В Харьков, — сказал я. — В Технологический институт. На инженера-машиностроителя.

На кухне повисла тишина. Было слышно только, как потрескивают дрова в печи да тикают старые ходики на стене. Я видел, как темнеет лицо отца.

— В Харьков? — переспросил он медленно, словно не веря своим ушам. — На инженера?

— Да, — подтвердил я. — Вот, даже рекомендация от товарища Фирсова есть.

Отец взял у меня бумагу, долго, внимательно читал, шевеля усами. Потом аккуратно сложил ее и положил на стол.

— Значит, так, — сказал он, и голос его стал жестким, как металл. — Ни в какой Харьков ты не поедешь.

Я опешил.

— Как это… не поеду? Бать, ты чего?

— А того, — он ударил по столу широкой, мозолистой ладонью так, что подпрыгнули стаканы. — Хватит. Наигрался в кооперативы, в пионеров. Пора за настоящее дело браться. Ты мне здесь нужен. В артели. У меня заказов — на год вперед. Рук не хватает. А ты — голова светлая, с бумагами, с расчетами управляешься. Будешь моим помощником. Управляющим. А через пару лет я тебе все дело передам. Будешь хозяином. Чем тебе не жизнь?

— Бать, я не хочу быть хозяином артели! — воскликнул я. — Да и нет там хозяина, это же не компания, как при царе было! Я хочу учиться! Хочу стать инженером, строить новые заводы, большие машины!

— Глупости все это, — отрезал отец. — Заводы… Машины… Пока их еще построят. А здесь — живое дело, живые деньги. Я для тебя все наладил, а ты — бежать? Нет. Я сказал, ты останешься здесь.

— Илья, — робко вмешалась мать. — Да пусть бы ехал, раз душа просит…

— Молчи, женщина! — рявкнул на нее отец. — Не твоего ума дело! Я сказал!

Он встал из-за стола, высокий, сильный, непреклонный. Он привык, что его слово — закон.

Я тоже встал. Мы стояли друг против друга, как два быка, готовые сцепиться рогами. В его глазах я видел гнев, упрямство и… да, страх. Страх снова потерять то, что он с таким трудом обрел. И еще… он понимал, что я не просто на инженера пойду учиться. Нутром чуял, хоть я прямо об этом не говорил. И он не хотел, чтобы его сын шел в политику, по-своему понимая мое счастье.

— Я поеду, — сказал я тихо, но так, чтобы он услышал.

— А я сказал, — процедил он сквозь зубы, и желваки заходили на его скулах, — ты никуда не поедешь.

Глава 14

Мы стояли друг против друга, как два быка на узком мосту: отец, высокий, сильный, привыкший, что его слово в доме — закон, и я, шестнадцатилетний подросток, в котором вдруг проснулось упрямство, способное сдвинуть горы. Воздух на нашей маленькой кухне, казалось, сгустился, стал тяжелым, наэлектризованным.

— Я сказал, ты никуда не поедешь, — процедил отец сквозь зубы, и желваки заходили на его скулах. — Хватит. Наигрался в комиссаров. Пора за ум браться.

— Бать, я еду учиться, — спокойно, но с неожиданной для самого себя твердостью повторил я. — Становиться инженером. Это и есть — браться за ум.

— Инженером… — горько усмехнулся он. — Ты сам-то в это веришь? Ты и здесь-то, пионерский командир, с ревкомом дружбу водишь, в коммунарию лезешь. А уж в столичном-то городе — вообще беда! Закружит тебя, и поминай как звали. В лучшем случае — в тюрьме, в худшем — у мокрой стенки окажешься. Я не хочу для тебя такой судьбы!

Его голос дрогнул, концы ощерившихся усов уныло обвисли. И я вдруг понял, что за его гневом и упрямством скрывается не просто отцовский деспотизм, но прежде всего — страх, беспокойство за меня. Он боялся потерять сына, предвидя, что эта безжалостная машина власти, в которую я так отчаянно стремился, однажды сожрет меня.

— Бать, — сказал я уже мягче, глядя ему прямо в глаза. — Послушай. Ты прав, политика — это опасно. Но от нее не спрячешься. Она все равно придет за тобой. В твой дом. В виде продотряда, в виде налога, в виде комиссара, который наставит маузер и скажет тебе, что делать, как жить. Это нельзя предотвратить, но можно возглавить. Уж лучше быть пастырем, чем овцой в стаде!

Лицо отца немного прояснилось.

— Что значит — возглавить? — остро глядя мне в глаза, переспросил он.

— А то и значит. Если ты не можешь победить стихию, стань ее частью. Я иду туда, в эту власть, не для того, чтобы меня съели. А для того, чтобы самому решать, кого и когда мне есть. Чтобы быть не винтиком в этой машине, а тем, кто ее направляет. Сделать так, чтобы она работала не на разрушение, а на созидание. Чтобы такие, как ты, могли спокойно работать, а не дрожать от страха, раскрывая утренние газеты. Понимаешь?