Ленька-гимназист

Дома меня встретила встревоженная мать. Отца не видно, видимо еще не вернулся с завода — смена затянулась после всех событий. Мать всплеснула руками, увидев меня, но ругаться не стала, только обняла, оглядывая голову до ног.

— Лёня, сынок! Живой! Слава тебе, Господи! Где ж ты был? Отец весь на нервах… А ты… глянь на себя! Отец, иди сюда! Лёнька вернулся!

В этот момент скрипнула дверь, и на пороге комнаты появился отец. Его мрачное, усталое, серое от въехавшей заводской пыли лицо. Он молча вошел в комнату, бросил кепку на лавку. Увидел меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Явился наконец-то, — глухо проронил он, даже не глядя в мою сторону.

Я замер, ожидая продолжения утренней бури, но отец плюхнулся на стул, уронив голову на руки.

— Все, Наташа… Мобилизация, говорят, будет. Завтра на окопы погонят. Всех мужиков, кто не в военном производстве. А таких, считай, ползавода. Опять война… Конца ей не видно.

Мать закрыла ладонью рот, будто подавилась собственным криком, и рухнула на лавку, в ужасе переводя взгляд с меня на мужа и обратно. Нетрудно было догадаться о чем эта женщина думала в тот момент. Любая из многочисленных властей, что видело за последние годы Каменское, могла бы забрать любого из мужчин ее семьи и отправить куда угодно для чего угодно — на убой, на край света, или наоборот, убивать других — и сделать с этим ничегошеньки нельзя. И останется она одна, с малолетними детьми на руках.

Отец, с минуту посидев на лавке, вдруг поднялся и строго посмотрел на меня.

— Пойдём-ка Лёнька. Потолкуем!

Мы вышли в сад. Смеркалось. В безветренном вечернем воздухе вилась мошкара, над акациями, деловито жужжа, тяжело пролетали майские жуки — «хрущи», как зовут их в этих краях.

Отец, неторопливо скрутив самокрутку, на секунду зашел обратно в хату — закурить от керосиновой лампы — и вернулся ко мне.

— Слухай сюда, сын. Ты нынче меня ослушался. Ну, то такое. Я зла не держу. Ты растешь, начинаешь из-под родительской власти выходить. Это неизбежно, я по себе знаю. Мал ты конечно еще, ну да видно, так вышло. Я не о том хотел говорить. Смотри сюда!

Отец нахмурился, оглянувшись на пламенеющее закатом окно хаты.

— Не сегодня-завтра меня увезут окопы копать. Комиссары говорят, ненадолго, ну да кто их знает. А то, как у нас любят — «дадут солдату с штыком лопату» — и вперед, за Мировую Революцию! Правду люди говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат…

— Может еще обойдётся! — оптимистично сказал я, но отец только отмахнулся.

— Слушай, Лёнька, — непривычно серьёзно произнёс он — Время сейчас лихое. Всякое может произойти! Так вот: если со мной что случится — ты остаешься за старшего. Мать береги, сестру, брата…. Время тяжелое, но ты парень уже большой, и голова на плечах есть!

Он помолчал, затягиваясь.

— И вот еще что… В политику эту не лезь. Слышишь? Ни за красных, ни за белых, ни за зеленых… Все они в одном мире мазаны. Сегодня пришли одни — грабят, завтра другие — убивают. А страдает простой народ. Держись от них подальше. Учись. Может, человек станешь, инженером на заводе, если, конечно, его совсем не разорят. Это дело — производить что-то, руками работать, головой думать. А в это дерьмо не лезь, это опасно. Пропадешь ни за грош. Понял меня?

Я молчал. Его слова, особенно о политике, были созвучны моей душе. Но только вот, как говорят в 21 веке — «даже если вы не интересуетесь политикой, политика непременно заинтересуется вами». Как же в нее не лезть, если именно ею и определяется всё будущее человечества?

Но отцу я ответил плавно и обтекаемо:

— Понял, бать. Береги себя там.

Глава 8

Увы, сведения Ильи Яковлевича оказались верные. Уже утром следующего дня на всех круглых массивных тумбах, специально предназначенных для наклейки объявлений, и просто на стенах домов висели торопливо наклеенные свежие листы бумаги с характерным заголовком: «ДЕКРЕТ О ТРУДОВОЙ МОБИЛИЗАЦИИ»

Далее шел текст, из которого следует, что «в связи с необходимостью обеспечить защиту молодой Советской республики от контрреволюционной банды Деникина и угрозой вражеского наступления» все трудоспособное мужское население города Каменское в возрасте от 18 до 45 лет требует немедленной мобилизации на фортификационные работы по стратегическому важному пункту — станции Синельниково. Явка обязательна. Отклонение карается законами военного времени. Для скорейшей организации работ первыми мобилизуются граждане, фамилии начинаются с букв от А до З…'

Родителей предупредил кто-то из соседей, еще когда я спал. Отец сидел за столом, мрачнее тучи. Мать тихо плакала у печки.

— Все-таки дождались… — глухо сказал отец, когда я вошел. — Сначала григорьевцы грабили, теперь эти на окопы гонят…

— Илюша, может, обойдется? Написано же — на работе, а не на войне, — с надеждой произнесла мать.

— На работе… — горько усмехнулся отец. — Знаем мы эти работы!

Я вспомнил его опасения, что трудовая мобилизация вскоре плавно перетечет в военную, и ничего не сказал.

Пришлось спешно собираться. Мать подготовила отцу котомку: половину каравая хлеба, несколько луковиц, кусок сала, смену белья, кружку и ложку. Отец сидел у окна, курил самокрутку за самокруткой и смотрел куда-то вдаль.

Затем пошли провожать отца на станцию. Там уже собралась большая толпа мобилизованных и их семей. Стоял плач, причитания, растерянные мужские голоса. Подали состав из уже знакомых мне теплушек. Мужчины грузились в вагоны. Отец обнял мать, потом меня, Веру, Яшу.

— Ну, бывай… Бог даст, свидимся.

Он влез в вагон, помахал нам рукой с подножки. Паровоз загудел, окутавшись паром, поезд дернулся, лязгнул буферами и медленно пополз на восток, увозя отца и сотни других каменских мужиков в неизвестность, на рытье окопов под Синельниково. Мать закрыла лицо руками, прислонившись к обшарпанной стенке депо. Плечи ее мелко содрогались.

Вернулись домой грустные и опустошенные. Отъезд отца оставил в доме гнетущую пустоту и тишину, нарушаемую лишь материнскими вздохами да тиканьем старых ходиков. За окном Каменское, под присмотром красноармейских патрулей, пыталось стряхнуть с себя следы недавних боевых действий и погромов. На обратном пути мы узнали, что новая власть запретила рыночную торговлю, введя продовольственные пайки и продразверстку, установила комендантский час, и объявила о возобновлении занятий в учебных заведениях. Последняя новость, сколь бы неуместной она ни казалась на фоне общей разрухи и бардака, немного успокоила мать: в возвращении к прежней рутине она увидела проблески восстановления твёрдого порядка.

Остаток дня после проводов отца выдался хлопотным в прямом смысле этого слова. В Каменском стояла майская жара. Мать, выйдя во двор с пустым ведром к уличной водоразборной колонке, вернулась ни с чем.

— Лёня, беда! Воды нет! — сообщила она тревожно. — Колонка не работает. Видать, на станции ту водокачку так разворотили вчерашним боем, что теперь по городу воды не видать.

Я выглянул на улицу. У колонки уже толпились соседки с ведрами, качали ржавый рычаг, но из крана не упало ни капли. Гудели, охали, ругали то григорьевцев, то красных, то войну, мешая русские слова с польскими.

— Лёнь, надо воды натаскать в бочки! — тревожно продолжала мать — Надо и сад, и огород поливать, — продолжала она, глядя на грядки, где уже пробивалась первая зелень лука и укропа. — Земля совсем сухая после жары и ветров. Все пропадет, если не полить. Да и нам самим — ни умыться, ни попить толком…

Делать нечего. Вода была нужна, тут вопросов нет.

— А откуда брать?

— У Коваленок во дворе колодец есть, пойди, попроси у них. Ну а нет — так придется к Днепру ходить!

Ее слова оказались пророческими. Я сунулся во дворе к соседям Коваленкам, где действительно виднелся старый колодезный журавль. Но калитка была наглухо заперта, а из-за забора случился злобный лай их цепного пса. Никто даже не смотрит. Попробовал зайти к Петровым, у которого, как видно было из-за тына, тоже имелся колодец. Дверь приоткрылась на щелочку, выглянула хмурая хозяйка.