Ленька-гимназист
Шрифт:
— Мама! Погоди! — возбужденно воскликнул я, вскакивая. — У меня же бумага есть! Наградили меня! Ткань надо получить!
И я торопливо вытащил из внутреннего кармана заветный листок.
— Вот! Смотри! Наградной лист! Выдать отрез мануфактуры. Семь аршин!
Мать недоверчиво взяла бумажку, вчиталась.
— Отрез… Ещё и так много… Лёня! Так это ж… Беги! Беги скорее, сынок! Пока там все не растащили и не передумали!
Не заставив себя долго упрашивать, я бросился за порог. Снова в комендатуру. Первый попавшийся мне писарь в нарукавниках, всяко повертев бумагу, поправил очки на носу и посоветовал:
—
Не откладывая дела, я нашел сначала кабинет с надписью мелом на двери: «Хозсектор». Тут мою бумагу долго изучали всем отделом, недвусмысленно выражая сомнение в ее подлинности.
— Не верите — спросите у товарища Костенко, или у товарища Полевого! — в сердцах бросил я.
— Полевой убыл на фронт, а Костенко сейчас в Синельниково, организует фортификацию, — ответили мне.
— И что, не поставите печать?
Совслужащие один за другим пожимали плечами.
— Бумага подозрительная. Это почерк не Костенко! — объяснил один из них.
— Да говорю, писал ее Полевой. А Костенко — диктовал!
— Щас сверим. Мне Полевой мандат выправлял! — наконец решился один из служащих, совсем молодой еще парень в военной гимнастерке с роскошными кудрями и смоляными усами.
Он долго сравнивал две бумаги, подойдя к окну и подставив их на свет.
— Чорт его знает, вроде бы почерк Полевого! — наконец произнес он. — Ладно, вот!
Взяв какой-то штемпель, он, подышав на клише, крепко приложил его к моему наградному листу.
— Дуй теперь в пакгауз! — произнёс он, протягивая мне бумагу.
Я не заставил себя упрашивать, взяв с места в карьер, благо бежать было под горку. Сердце колотилось — не от страха, а от азарта и надежды, и даже ушиб груди почти уже не беспокоил.
Унылое кирпичное здание пакгауза встретило меня запахом пыли и прелости.
— Тебе что надо, пацан? — остановил меня долговязый красноармеец. Я объяснил.
— Никифорыч, к тебе! — звучно крикнул часовой, и в глубине склада послышались шаги ответственного должностного лица. Нет, в рабоче-крестьянской непосредственности первых дней Советской власти определенно было что-то очаровательное…
Товарищ Вахрушев, хмурый завсклада, мрачный и усатый, подошел и бесцеремонно выхватил из моих пальцев бесценный листок.
— Ну что тут? — буркнул он, не глядя на меня — Чего еще?.
Он хотя и взял бумагу, но долго крутил ее, сверяя с какими-то записями. Я молча ждал.
Наконец начсклада понимающе хмыкнул.
— А, наградной… Костенко… Мануфактура… Ну, пойдем.
Развернувшись, он повел меня в боковое помещение. Там на полках лежали рулоны ткани. Вахрушев постучал пальцем по ближайшему.
— Вот. Мануфактура. Серая, шинельная. Сейчас отмерим, все как положено. Другой для таких, как ты, нету.
Он уже разматывал грубое, колючее сукно, собираясь отрезать. Но я, очнувшись от изумления, остановил его руку. Внутри все кипело от негодования и вполне взрослой уверенности в своей правоте.
— Нет, товарищ начсклад! — мой голос прозвучал тверже, чем я ожидал. — Мне положен нормальный отрез! Не шинельное сукно! Сам товарищ Костенко мне говорил — трофеи взяли богатые: импортные ткани! Вот же, в бумаге сказано — наградить отрезом габардина за помощь
Красной Армии! Мне гимназическую форму сшить, а не солдатскую шинель!Вахрушев опешил от такой наглости. Его усы недовольно дернулись.
— Ишь ты, какой грамотный! Сказано — мануфактура, вот тебе мануфактура! Шинельная — тоже мануфактура! Чего тебе еще? Импортного захотелось? Много вас таких тут ходит!
— А я не «всякий»! Я заслужил! — я ткнул пальцем в бумагу. — Тут подпись коменданта! И Полевой подтвердит! Мне надо, понятно? Приличную! А из этого… из этого только мешки шить! Я в ревком пойду, жаловаться! Я Костенко знаю!
Похоже, этот тип не ожидал такого упорства от подростка. Я же твердо стоял на своем, глядя прямо в недовольные глаза завсклада. Мое упорство, подкрепленное ссылками на документы и высоких, уважаемых лиц, видимо, возымело действие. Вахрушев побагровел, сплюнул в угол, но спорить дальше не стал.
— Тьфу ты, напасть… Явился на мою голову… Ладно! — проворчал он. — Только из-за бумаги… Раз Костенко обещал… Ишь, габардину ему подавай!
Он раздраженно отпихнул рулон шинельного сукна и полез куда-то на верхнюю полку, с трудом взваливая на себя тяжелый рулон. Сразу же было видно: ткань тут была совсем иная — темно-синяя, гладкая, в «рубчик», с благородным матовым блеском. Вот что такое «габардин!» Настоящий, костюмный, заграничный.
— На, держи свой габардин! — пробурчал начсклада, отмеряя семь аршин. — Английский! Распишись вот тут. Все, валяй. Подавись им…
Вот контра!
Я быстро чиркнул какую-то закорючку в замусоленной тетради учета и, схватив драгоценный отрезок, бросился на со склада. Сердце пело! Я не просто получил ткань — я отстоял свое право, добился лучшего!
Домой я летел как на крыльях. Ворвался в хату, торжественно развернув перед матерью темно-синий отрезок.
— Мама! Вот! Смотри, какой! Не сукно! Габардин!
Мать ахнула, протянув руки к ткани. Ее пальцы осторожно коснулись гладкой поверхности.
— Лёня! Да это же… Габардин! Настоящий! Господи, какая красота! Гладкий, плотный… А рубчик-то, рубчик! И цвет какой благородный, с искрой! — ее глаза засияли. — Ох, сынок! Да из такого… тут же не просто форма — тут выйдет парадный костюм! И тебе на новые штаны и курточку пошьём, и Яше вон какая добротная курточка получится, не обтреплется! И Вере… Вере на юбку небось тоже выкроим! Всем обновы будут, да какие! Вот спасибо тебе, сынок! И товарищам этим… Не обманули! Заслужил ты, заслужил!
Она прижала ткань к себе, и на ее лице впервые за некоторое время появилась настоящая, светлая улыбка. Этот отрезок темно-синего габардина стал не просто наградой — он стал символом маленькой победы над разрухой, символом того, что даже в самые темные времена можно и нужно бороться за лучшее, и что достоинство — это не пустой звук.
Завтра, конечно, придется идти в гимназию в старой форме, но уже скоро у меня будет вполне приличный вид.
Вечер принёс в Каменское тишину, как бы пытаясь навсегда стереть эхо недавних боев и взрывов. Мать, воодушевленная приобретением драгоценного габардина, казалось, на время отвлеклась от тяжелых мыслей о муже и уже шуршала старыми выкройками, планируя будущие обновы. А я, выполняя ее наказ, готовился к завтрашнему возвращению в гимназию.