Мантык, охотник на львов

Противъ него, на веслахъ, сидлъ очень худой, темнокоричневый парень лтъ восемнадцати. Курчавая голова была покрыта блой глиной. Темное лицо улыбнулось блыми зубами. Мантыкъ осмотрлъ худощавое сложеніе дикаря, тонкія, точно плети, руки и худыя ноги и быстро сообразилъ: — «я сильне его».

Мантыкъ оскалилъ крпкіе зубы и улыбнулся самой привтливой улыбкой. Собралъ въ памяти вс слышанныя имъ въ послдніе дни абиссинскія слова и выпалилъ ими:

— Уракатъ… негусъ негусти… бакшишъ… [51]

51

Бумага… негусу (его величеству)… дамъ на чай!

Досталъ изъ кармана на пояс золотую двадцатифранковую монету и показалъ дикарю.

Дикарь сомаліецъ по абиссински не зналъ. Но онъ понялъ два слова — «негусъ» и общевосточное «бакшишъ». Онъ улыбнулся и кивнулъ головою въ знакъ того, что Мантыкъ можетъ располагать имъ.

Мантыкъ показалъ рукою на берегъ. Не на молъ, отъ котораго отчаливала блая шестивесельная шлюпка агента пароходнаго общества и гд готовились къ отплытію большіе катера, чтобы забрать пассажировъ и ихъ багажъ, а на песчаную полосу берега немного въ сторон отъ города. Дикарь понялъ его. — Франкъ? — спросилъ онъ его. — Итали?

Мантыкъ отрицательно покачалъ головою и сказалъ: — Арабъ

Онъ и правда, — смуглый отъ загара, съ неотмытою и посл морского купанья угольною пылью, черноволосый и темноглазый, съ черными бровями походилъ на араба.

Сомаль [52] быстро гребъ, и пирога неслась къ берегу, гд въ блую пну съ легкимъ шипніемъ разсыпались волны прилива. Голубая волна нжно подхватила легкую лодку и бережно поставила на песокъ. Дикарь выскочилъ въ воду, Мантыкъ послдовалъ его примру, и они вытащили лодку на берегъ и отнесли ее туда, гд гряда срыхъ камней и черныхъ водорослей обозначила предлъ приливныхъ волнъ.

52

На побережьи Таджурскаго залива живетъ полукочевое, негрское племя «сомали».

Злкрпивъ лодку, сомаль остановился и ожидалъ или бакшиша или дальнйшихъ приказаній Мантыка. Но словарь абиссинскихъ словъ былъ исчерпанъ, и Мантыку оставалось только прибгнуть къ мимик, къ жестамъ, поясняя ихъ просто Русскими словами, исковерканными на дикій ладъ. И Мантыкъ началъ свою рчь.

— Ты понимаешь, милый человкъ. Домъ… мэзонъ… Хижина… ля кабань… Понялъ? Гд твои папа, мама живутъ? Ладно… Моя кушъ — кушъ хочетъ. Ъсть, страсть охота. Понялъ?

Сомаль понялъ. Онъ показалъ рукою, что его хижина далеко. За горами. До вечера не дойти. Мантыкъ его тоже понялъ.

— Это самое хорошее, милый человкъ. Пока что я безъ паспорта. Кто я?.. Подъ непріятность можно попасть… И тогда, адью — прощай, львы и вся моя сложная комбинація.

Мантыкъ доврчиво опустилъ золотую монету въ руку дикаря и сказалъ.

— Ну пойдемъ… Нечего намъ тутъ себя на берегу обнаруживать.

Сомаль повелъ Мантыка въ обходъ города, мимо бдныхъ грязныхъ хижинъ, плетеныхъ изъ камыша. Онъ вошелъ въ одну изъ такихъ хижинъ и вынесъ «гомбу», тыквенную бутылку, хлбъ, плащъ желтосрой легкой матеріи и два длинныхъ легкихъ копья. Онъ далъ бутылку

Дальше вглубь Абиссиніи живутъ въ пустын дикари — «Данакили» и среди абиссинцевъ негры-земледльцы — «галласы».

Мантыку и знакомъ показалъ, чтобы Мантыкъ напился. Въ «гомб«было теплое козье молоко. Мантыкъ, два дня ничего не вшій, съ наслажденіемъ выпилъ половину и, неохотно отрываясь, подалъ бутылку сомалю. Но дикарь, замтившій голодное выраженіе лица Мантыка, показалъ, чтобы Мантыкъ пилъ до дна. Мантыкъ допилъ бутылку и закусилъ кисловатымъ, полусырымъ хлбомъ. Дикарь подалъ ему копье и пошелъ впереди, за деревню. Мантыкъ, подражая дикарю въ манер носить копье, бодро пошелъ за нимъ.

Мантыкъ шелъ босой и, съ непривычки, ему было больно ступать по горячему песку, мстами покрытому черными ноздреватыми камнями. Солнце нестерпимо пекло обнаженную голову. Сомаль велъ Мантыка по едва замтной, но, видно ему хорошо знакомой тропинк, между камней и рдкихъ сухихъ кустовъ низкой и чахлой мимозы. Городъ съ блыми домами, желзнодорожная насыпь, большой зеленый садъ широкимъ прямоугольникомъ раскинувшійся въ пустын, верстахъ въ четырехъ за городомъ, небольшие квадраты зеленыхъ огородовъ остались позади. Мантыкъ углублялся въ пустыню. Не такою представлялась ему Африка со львами, слонами, гиппопотамами и жираффами. Мстность была однообразная и унылая. Она незамтнымъ уклономъ поднималась отъ берега. Это была песчаная пустыня, покрытая черными камнями. Точно какое-то громадное жерло вулкана нкогда выбросило страшнымъ, раскаленнымъ дождемъ эти точно обгорвшіе камни, и покрыло ими пустыню на громадномъ протяженіи. Кое-гд пучками торчала синевато-срой жесткой щеткой колючая трава. Она не скрашивала пустынности берега.

Мантыку казалось, что тутъ никакая жизнь не возможна. Одно слово — пустыня! Но, вдругъ, изъ за камней выскочилъ, заставивъ Мантыка вздрогнуть отъ неожиданности, заяцъ и помчался, скрываясь въ складкахъ горы. Мантыкъ усплъ замтить, что онъ былъ мелкій, красноватый и какой то, точно облзлый. Сомаль, приостановившись, показалъ Мантыку на пару шакаловъ. Они стояли и точно разсматривали новаго гостя пустыни. Они походили на некрупныхъ собакъ и были сроваты, съ грязною шерстью и стоячими волчьими ушами. Замтивъ, что на нихъ смотрятъ, они побжали сначала рысью, а потомъ волчьимъ скокомъ и скрылись, какъ и зайцы. Какія то птицы летали вдали, а, когда стали подниматься на гору, — степной орелъ рялъ надъ ними. Эта неприглядная, мертвая на видъ пустыня жила своею скрытою жизнью и разгадать эту жизнь предстояло Мантыку.

Около полудня, въ небольшой разслин между черныхъ скалъ, съ песчанымъ дномъ, въ тни отъ камней сдлали привалъ и Мантыкъ доврчиво заснулъ на песк, укутавшись плащомъ — «шамою». Часа въ два пошли дальше.

Солнце ровнымъ краснымъ шаромъ спускалось съ лиловаго неба къ фіолетовымъ горамъ. Отъ сомаля и Мантыка по пустын тянулись длинныя синія тни, когда сомаль свернулъ съ тропинки и пошелъ прямо на гору.

Едва солнце скрылось за горизонтомъ, какъ наступила вдругъ, безъ такъ привычныхъ Мантыку сумерекъ, темнота и звзды заиграли въ неб. Сомаль поднимался. За нимъ шелъ Мантыкъ. У него не было страха. Онъ врилъ, что дикарь его не предастъ. Гд то вдали показался костеръ. Залаяли собаки. Потянуло запахомъ гари, дыма, ладана и жилья. Еще около часа Мантыкъ, изнемогая отъ жары, усилившейся съ наступленіемъ ночи, на подбитыхъ, израненныхъ ногахъ карабкался за сомалемъ въ гору, пока, наконецъ, не оказался на небольшой площадк, мутно озаренной пламенемъ костра. Надъ костромъ вислъ глиняный горшокъ съ какимъ то варевомъ. Худая женщина, съ сдыми волосами, одтая въ срую рубашку до пятъ, черная, похожая на вдьму, стояла надъ костромъ. Въ каменномъ загончик толпились козы. Оттуда слышалось мрное журчаніе доенія. Тамъ сидла молодая черная женщина. Изъ камышевой хижины вышелъ почти голый старикъ и заговорилъ съ приведшимъ Мантыка сомалемъ.

Мантыкъ понялъ, что сомаль привелъ его въ свой домъ, и что это его «папа и мама».

Мантыка усадили въ хижин на «альгу», постель, сдланную изъ деревянной рамы, затянутой ремнями и накрытой воловьими сухими кожами и звриными шкурами. Въ круглой хижин съ землянымъ поломъ чадно горлъ масляный ночникъ, сдланный изъ глины. Прсно пахло кислымъ молокомъ и козьею шерстью. Молодая женщина принесла Мантыку парного козьяго молока въ плоской деревянной чашк, козьяго сыру и кислаго хлба и Мантыкъ сталъ ужинать. Старикъ и старуха молча смотрли на него. За грязной холщевой занавской пищалъ ребенокъ. Сомаль шептался на двор съ молодою женщиной. Говорить со старыми было нечего: они не понимали Мантыка.

Когда скудный ужинъ былъ оконченъ, старуха свернула какое-то тряпье и, устроивъ изъ него на «альг«изголовье, показала Мантыку, что бы онъ ложился. Сама съ мужемъ ушла за занавску. Приведшій Мантыка сомаль и молодая остались на двор.

Мантыкъ протянулъ усталыя ноги, закутался плащемъ «шамою», хотлъ обдумать, что длать завтра, но смутная только мелькнула въ голов мысль:

— Много ли человку надо, — и сонъ охватилъ его, сковавъ усталые члены. Сквозь сонъ слышалъ нсколько времени, какъ копошились гд то куры, какъ на двор часто и мрно жевали козы, изрдка вздыхая.