Мать ветров

— Такие повязки носят представители разных профессий, — с самым честным, преданным видом принялся разъяснять Али. — Например, пекари, чтобы волосы не попали в хлеб, кузнецы, гончары, травники...

— Мой господин, — вдруг подала голос супруга мастера. — Помнишь, похожий шнурок носил в лаборатории твой брат Рашид?

— Да, кажется, — вдруг неуверенно откликнулся Джафар.

— Ваш брат был травником? — с искренним интересом спросил Али. — Это же чудесно, спасать жизни, облегчать страдания. Разве Вы не хотели бы, чтобы образ Вашего брата запечатлели на холсте? О... Простите, пожалуйста, простите за бестактность, — торопливо поклонился юноша. — Наверняка Вы уже сделали это сами.

«Ах ты ж сволочь! — с восхищением подумал Марчелло. — И это я тебя тут бросался защищать? Да ты со своей невинной улыбочкой!..»

— Ты неплохо споришь, — болезненно скривился мастер. — Вероятно, из тебя выйдет толк, если ты будешь прислушиваться к своим учителям.

Толпа хлынула следом за мастером Джафаром к следующей картине, и Марчелло с Али остались почти одни. Почти, потому что к ним подлетел злой, как разворошенный улей, мастер по фреске.

— Вы, оба! Завтра к ректору! Будете отвечать за это... это...

— Сколько? — невозмутимо спросил Али.

— Что?

— Сколько Вам заплатить, чтобы Вы не докладывали о нас ректору? — терпеливо повторил художник, тщательно следя за тем, чтобы посторонние уши его не услышали. Пошарил в кармане, и в его ладони блеснуло золото. — Этого хватит?

— В первый и последний раз, — прошипел преподаватель, опасливо принимая взятку.

— Золото? Ты сдурел? — полюбопытствовал Марчелло, как только они с Али и его завернутой в ткань картиной оказались одни на лестнице главного здания.

— Я предвидел, что психану, если кто-то посмеет облаивать его. Вот и припас заранее. Мне-то все равно, а вот тебе после публичной порки снова оправдываться перед ректором ни к чему, — пожал плечами художник. — Ты прости, но я домой. Проводишь меня немного?

— Да я к тебе с ночевкой вообще-то.

— О! Мы с Хельгой как раз занавеску между кроватями сообразили.

В гулкой тиши коридора послышались быстрые легкие шаги. А вскоре на лестнице показался Артур Странник собственной персоной. Он подкатился к ним пухлым теплым вихрем и горячо затряс руки обоих парней:

— Ох, как же вышло расчудесно, что за дискуссия! Вы простите, я и встрять-то особо не смог, вы сами так здорово, просто отлично! — лимериец оставил в покое Марчелло, зато завладел обеими руками Али: — У Вас есть недостатки, Али, но Вы и сами понимаете, и преподаватели у Вас бесценные, подскажут и объяснят. Однако честное слово, Ваша работа меня серьезно задела, уж не знаю, чем...

— Спасибо Вам от всего сердца! Господин Артур, я видел Вашего «Капитана», Ваша поддержка — большая честь для меня, — Али подался навстречу старшему коллеге, буквально лучась счастьем. Сердце Марчелло пропустило удар.

— Не задерживаю, Вас наверняка утомила эта болтовня... простите за хамство, высоколобых зазнаек. Но мы еще встретимся, я уверен, я буду бесконечно рад с Вами побеседовать!

В тесной опрятной каморке Али его творение смотрелось совсем иначе, чем в огромном сером зале. Здесь на расстоянии вытянутой руки находился человек, который стал Марчелло родным сквозь время, пространство и смерть. Хельга еще не пришла, но в комнатке витал аромат испеченных ею с утра булочек. Столько вопросов о картине, они впервые за много недель наедине, мягкий вечерний свет наполнял тихий, теплый воздух. Но на душе у него было мертвенно и пусто.

Там, в зале, и позже, на лестнице... Два собрата по искусству, старший и младший, оба ясные и открытые, сходно мыслящие и чувствующие. Напор, с которым Артур врывался в личное пространство, оглушал, но Марчелло не мог не заметить его солнечное обаяние. Как не мог не заметить и ответную улыбку Али.

Значит, все? Встреча-другая, Али непременно потянется к лимерийцу, они найдут общий язык, однажды они останутся наедине, смешное расстояние между ними исчезнет вовсе, и тогда, тогда...

— Солнце, что с тобой?

— Н-нет, ничего, устал, наверное, — пробормотал Марчелло, тщетно силясь взять себя в руки. Его habibi и без того досталось сегодня, а ведь он еще держится! Куда ему со своей ревностью? Тем более не привязать ведь к себе.

— Прекрати. Ты сам не свой всю дорогу, а сейчас так просто белее снега, — Али уверенно перекинул ногу, устраиваясь на коленях любовника, и жестко взял его за подбородок: — Пожалуйста.

А, лучше уж сразу. Чтобы не тешить себя напрасными надеждами.

— Ты бросишь меня.

— Что?! Марчелло, какая муха тебя укусила?

— Ты бросишь меня и уйдешь к нему. К Артуру. Я видел, как ты на него смотрел. Вы оба художники, и он не такой бестолковый и хмурый, как я, и ты...

Закончить эту светлую мысль Марчелло не позволили. Умелые, мягкие, настойчивые губы Али по-хозяйски впились в его собственные, все сильное гибкое тело художника прильнуло к сгорбившемуся, несчастному телу переводчика, предлагая себя, отдаваясь без остатка. Короткие мгновения отчаянной нежности показались вечностью, которую оборвал жаркий шепот Али:

— Он — прекрасный человек и мастер. На свете есть еще множество прекрасных людей и блестящих творцов. Я надеюсь, со временем мы познакомимся не с одним и не с двумя из них. Но живу я с тобой, даже если мы ночуем в одной комнате раз в месяц.

Марчелло осторожно, будто боясь поверить в услышанное, в то, что беда миновала, заглянул в негодующие глаза своего habibi, а потом невольно — в другие глаза, серые. И недремлющая мысль историка пробилась сквозь метания влюбленного:

— Почему не наоборот, Али?

— Ты догадался? — лукаво улыбнулся художник.

— Голубой простор — это ведь Кахал? Его глаза, да? Горан смотрит так, как смотрят на любимых людей.

— И его взгляд я срисовывал с тебя, — фыркнул Али, сдувая черную прядку. — Попробуй после этого еще раз меня приревновать. Так ты спрашиваешь, почему я нарисовал Горана как человека, а не наоборот?

— Да, — кивнул Марчелло, окончательно успокаиваясь и лениво целуя любовника в шею.

— Потому что... Марчелло, я слишком хорошо понимаю, кто мы. Кем был Кахал, мой папа, многие из нас, возможно, я сам. Мы все в чем-то чудовища. Кахал... он был... как мы любили его, солнце, как мы любим его до сих пор, как его обожали в деревнях и кое-кто в городах. Но он был чудовищем. Все самые неприглядные, мерзкие, темные, кровавые дела он, как командир и самый опытный в то время боец брал на себя. За моим папой тоже числится немало неблаговидных поступков. Это та цена, которую мы платим. А Горан — он человек. Нет, не так даже, он — человечность. Он был воплощением человечности в первом поколении Фёна, и его руки почти чисты. Даже образец чистоты в наших-то условиях. Так вот... Если говорить с пафосом, о значении для потомков, то пусть для них Кахал останется стихией, символом. А Горана, человека, его лицо, его натруженные руки, его глаза — вот что должны они увидеть.