Мать ветров

Окутавшее комнатушку безмолвие нарушало лишь вкрадчивое шуршание кисти по холсту да скрип пера Хельги. Не без помощи Марчелло Джордано рекомендовал ее в качестве помощницы одному преподавателю медицины, который уволил своего прежнего работника за неуемную страсть к халтуре. Девушка, не получившая формального образования, тем не менее приглянулась профессору своим подвижным умом и феноменальной способностью к качественной работе с самым монотонным материалом. Поэтому теперь она постоянно работала в университете, иногда сопровождала медика к особо любопытным больным и спокойно брала на дом рутину вроде таблиц, копий и справок.

— Али, можно тебя отвлечь?

— Минуту. Последние штрихи.

А через неделю — выставка. Он придирчиво окинул картину взглядом, стараясь вникать лишь в технику исполнения. Если сейчас он задумается о сути, душевных сил на разговор с сестренкой у него не останется.

— Вот теперь я весь твой, — объявил Али после того, как в третий раз за вечер заварил чай и устроился на лавке напротив Хельги.

— Ты мужчина, с мужчинами нельзя о таком говорить. Но я почему-то тебе доверяю, а носить это годами в себе я устала.

— С братьями можно говорить обо всем. Я слушаю, маленькая.

— Кроме того, что меня пугают особенности Вивьен, мне просто трудно с младенцами. Али, у меня никогда не будет своих собственных детей, — еле слышно вымолвила Хельга, сплетая и расплетая кончик косы.

— Ты уверена? Нет, я знаю, что нежити вроде нави, каким был мой дедушка Рашид, вообще не способны к близости. Но ты живая, теплая, почти не отличаешься от обычного человека. И ты же рассказывала о том, что однажды была с мужчиной, — рассудительно возразил Али и мягко сжал тонкое запястье сестры.

— Нет-нет, я уверена. Для меня все дни в месяце одинаковы. У меня ни разу... Понимаешь?

Да. Он понял все, глядя в прозрачные голубые глаза Хельги. Она помнила свою собственную смерть и то, во что ее клыки превратили Фелисиано. Эта милая светлая девушка, на первый взгляд ничем не отличавшаяся от живых людей, умела нести кошмарную погибель, но ее тело никогда не даст начало жизни. И Вивьен, с которой и ее отцу Гаспару становилось не по себе, своим отношением к Хельге как к предмету будто полоснула по самому больному.

— Грустно, — высказал Али то, что было на сердце. Поднялся со своего места, аккуратно сдвинул в сторону бумаги и присел на краешек стола рядом с сестрой. Мягко обхватил ее лицо руками, наклонился близко-близко и прошептал: — Но ты все равно человек. Настоящий, живой, замечательный человечек, очень нужный и любимый. Ты мне веришь?

— Верю, — слетело с порозовевших губ Хельги прежде, чем к ним прильнули губы брата.

Выставки студентов-художников обычно бывали делом проходным, чем-то сродни зачету или экзамену. А вот нынешняя в корне отличалась от прочих, и воздух просторного светлого зала в главном здании, прохладный даже в сводящую с ума жару, буквально загустел от чувства нервозности, волнения и тревоги. Неудивительно, ведь сегодня оценивать работы новичков явится сам почетный гость столицы и университета Джафар из Хаива. Кроме того, с собой на хвосте он наверняка притащит пару-тройку мастеров рангом пониже, и ходили слухи, что в Пиране объявился еще молодой, но уже подающий надежды лимерийский талант Артур Странник.

Марчелло замер у входа в опустевшее по случаю выставки помещение. Отсюда вынесли все лишние столы и стулья, и остались одни голые серые стены да золотистый полуденный свет, щедро льющийся в окна. И посреди всей этой обнаженной простоты — картины и люди, будто тоже нагие.

От красок на полотнах слегка зарябило в глазах, как и от разнообразия сюжетов. Религиозные мотивы — а с учетом обилия верований в Пиране, уже от одних божеств, жрецов, святых и мучеников могла раскружиться голова, — легенды и предания, баталии, исторические вехи, мифические и подлинно жившие правители, великие драмы прошлого и настоящего, как любовные, так и героические. Марчелло сутулился, вытягивая голову и старательно вглядываясь в каждую работу. Нет, его, как любого добросовестного историка, интересовало то, что занимает умы художников разных эпох, в том числе его ровесников. И в то же время он оттягивал тот момент, когда окажется напротив картины своего любовника.

Так вышло, что переводчик не успел взглянуть на нее до выставки, а коварная Хельга многозначительно отмалчивалась. А совсем скоро... там, у серой колонны, мелькнули иссиня-черные локоны... совсем скоро он увидит то, что создал его любимый человек. Сердце прыгало от волнения то где-то у самого горла, то скатывалось в пятки. Да почему, что же это с ним?! Возьми себя в руки, ступай, он ведь ждет тебя.

Преподаватель по истории живописи, указывая пальцем в разные места пока еще скрытой от Марчелло картины, благожелательно объяснял что-то Али, а тот благодарно кивал и тщательно записывал, видимо, отдельные замечания. Двое сокурсников Али недоуменно переглядывались и шушукались. Еще один морщил лоб, кажется, силясь сообразить, что это перед ним и, главное, зачем.

— Здравствуйте, — Марчелло вежливо поклонился преподавателю, кивнул остальным студентам, бросил короткий взгляд на любовника, повернулся...

… и обмер. Понимание, осознание, ощущение того, что он дотронулся, минуя кожу, мышцы и грудину, до сердца своего habibi, прикоснулся к истории, к единственно подлинной истории — и разом назойливые мысли о том, как видится эта картина со стороны, почему вызывает недоумение.

На полотне и, кажется, за пределами полотна раскинулся бескрайний голубой простор. Высокое, очень чистое небо, написанное без всяких изысков, с едва уловимыми переходами оттенков. Безмятежное море, на мирной глади которого лишь улавливались линии волн. Где заканчивалось небо, где начиналось море, где потерялся горизонт? В этот завораживающий голубой хотелось нырнуть, не раздумывая, без страха. Впрочем, с тех пор, как Али научил его плавать, Марчелло и вправду не боялся глубины.

Посреди этой необъятной свободы покоился огромный серо-бурый валун, а на нем сидел, опираясь локтями о колени и подставив лицо незримому ветру, человек. Мужчина. Обыкновенный мужчина, без узнаваемых символов принадлежности к какой-либо легенде или религиозной истории. Совсем простая одежда, рубаха да штаны, закатанные до колен. Только вот первым, что бросалось в глаза после этой вопиющей простоты, было невероятное его телосложение. Чудовищные мускулы плеч выпирали сквозь плотную ткань, в вырезе рубахи виднелась широкая волосатая — вот тут ценители изысканности должны умереть перед лицом дурновкусия — грудь, огромные руки наверняка играючи гнули подковы, мощные икры, тоже неприлично волосатые, обязательно надежно служили их владельцу во время долгих пеших переходов.

Уже по одной только сказочной силе Марчелло догадался, кого видит перед собой. Но он, преодолевая робость перед этим могучим человеком, с внутренним трепетом вгляделся в его лицо, бесстыже прекрасное в своих суровых крестьянских чертах, обрамленное темно-русыми волосами, в которых серебрились то ли седые пряди, то ли солнечные блики. Высокий чистый лоб, густые брови, губы без намека на улыбку, почти скрытые в роскошной темной бороде. Глубокие серые глаза, удивительные, понимающие, дарующие свет и покой... влюбленные.

Горан. Вдохновенный мастер, изумительный кузнец, ведун, говоривший с огнем, один из первых подпольщиков Грюнланда, ближайший друг и любовник первого командира Фёна. Клеймо на созданных им вещах по сей день, спустя много лет после его смерти, служило знаком безусловного качества здесь, в Пиране. А ведь Пиран знавал множество превосходных кузнецов. Иная его слава, слава надежного защитника бедных и угнетенных, жила до сих пор среди крестьян Грюнланда.

Первое восхищение, первый страх за своего habibi, чью работу наверняка раскритикуют и за сюжет, и за немыслимые детали, схлынули, уступая место неясной тревоге. Марчелло отступил на шаг, сощурил глаза... Вот оно! Тонкий шнурок, обхватывающий лоб ведуна, перекликался с неброской трещиной в валуне и то ли веткой, то ли обломком судна, единственным пятном на голубой ясности моря. Переводчик вздрогнул, вспоминая тот камень в заброшенном фонтане городского сада, на котором безрассудно балансировал Али.