Мать ветров

От прежнего облика Города не осталось и следа. На первый взгляд. Кварталы бедноты напоминали нелепое нагромождение каких-то ящиков, коробок, на честном слове цеплявшихся друг за друга разномастных стен. В Сорро Кончита не помнила настолько убогих жилищ. Или тогда она просто редко выбиралась на окраины? К ткацкой фабрике прилегали дома, где снимали комнаты рабочие. Здесь улицы были... просто были, что уже расценивалось как роскошь. Стены не грозились рухнуть от первого серьезного порыва ветра, попадались застекленные окна, да только на подоконниках — ни намека на цветы, в отличие от продуваемых насквозь окошек пауперов. Неудивительно, если учесть двадцатичасовой рабочий день на фабрике.

— У нищих есть хотя бы время, — заметила Кончита и кивнула на одинокий горшочек с засохшим кактусом, что виднелся на подоконнике какой-то отчаянной хозяйки. Милош хмыкнул в ответ и потянул ее за руку в колониальную часть города.

У нее имелась при себе бумага, подтверждавшая родство со знатным отставным полковником Ортега, у Милоша был документ за подписью капитана О’Конора и градоначальника Сорро. Оба успели привести себя в порядок и без труда попали на территорию богатых кварталов.

Да, на первый взгляд тяжелая архитектура Корнильона, с громоздкими и величественными куполами храмов, основательными каменными стенами, балконами, колоннами, завитушками лепнины и приземистыми фонтанами разительно отличалась от суровой геометрии Эцтли. А на второй...

— Amado, смотри, видишь? — Кончита махнула алым веером в сторону здания библиотеки.

— Нет, — густые брови сошлись к переносице, а она не вздрогнула от того, что в раздумье сощурился лишь один медовый глаз. Привыкла? Милош поправил повязку на левой глазнице, которая частенько сбивалась, когда он морщил лоб, пристальнее вгляделся в каменную кладку и просиял: — Это ведь старая стена рохос. На нее как будто нарастили корнильонский стиль, прикрыли колоннами... Да? Мне рассказывали, что у нас в Ромалии встречаются похожие наросты.

— Ты говорил, они никого не захватывали. Никого, кроме скифов, но скифы городов не строили.

— У них иначе. Просто со временем часть замков в Ромалии утратила оборонительную функцию, они превратились просто в загородные резиденции, и сверху настроили кто во что горазд.

Увидит ли она однажды причуды далекой восточной архитектуры, действующие крепости Грюнланда, снега на склонах Черных Холмов? Кончита поправила на плечах алую шаль, подобрала пышные черные юбки городского платья, от которого отвыкла за годы шатания по деревням и сельве, и настал ее черед тянуть Милоша прочь. Туда, куда ей не следовало приходить.

Они планировали пробыть здесь не больше недели. Уго общался с рабочими, до которых дошли слухи о волнениях в столице и которые теперь раздумывали над собственным положением на фабрике. Милош исполнял свои прямые обязанности лекаря, попутно изучая нравы пауперов. Кончита побывала на одном занятии в кружке при фабрике, а остальное время посвятила местной библиотеке, что слыла на всю страну редким для колонии богатством книжных запасов. Милоша, как чужака, туда, естественно, не пустили, поэтому Кончита делала выписки за двоих: для него по медицинской и натурфилософской части, для себя — по истории Корнильона и Бланкатьерры, по вопросам воспитания и обучения.

А на закате оба брели в то место, куда ей не следовало приходить. Легко проскальзывали сквозь лесок, что больше двадцати лет назад был гуще и неприступнее, спускались к реке, туда, где у излучины лежал загадочный гладкий камень, наполовину скрытый корнями деревьев. Разжигали костер, варили кофе — настоящий кофе! Разговаривали. Сегодня — четвертый вечер подряд.

— Милош. Милош, ну что ты за человек такой! Я не могу рассказывать!

— Почему? — невинно поинтересовался Милош, поерзал, устраивая голову на коленях Кончиты, и потерся щекой о ее живот.

— Ты мешаешь, — важным учительским тоном объяснила инспектор народных школ.

— Я молчу и внимательно слушаю, — лекарь состроил честную физиономию и расчетливо заморгал ресницами единственного глаза.

— Ты отвлекаешь.

— Ничуть.

— А что твоя рука на моей груди делает?

— Лежит. Ей так удобнее.

— Удобнее? — Кончита окинула придирчивым взглядом затейливую позу своего великана, фыркнула, но руку его убирать не торопилась.

Для кого он дурачился? Для нее, отвлекая от мыслей об этом проклятом месте? Для себя, чтобы забыться, не думать, не помнить, что именно здесь едва не погибла его любимая? Именно здесь нашли мертвое тельце ее брата. Милош широко улыбнулся и будто бы от удовольствия зажмурил глаз. Захотелось хотя бы на мгновение перенестись домой, в лагерь, сгрести в охапку Саида и Али и попросить, чтобы они не следовали его примеру, чтобы никогда, никогда не расставались друг с другом...

— Так что там с соотношением желания и возможностей, paloma?

— Наказание ты мое. Слушай. С одной стороны, нельзя навязывать ученикам план обучения и не учитывать их желания, это мы выяснили в Альчикчик. Они сопротивляются, не умеют, не привыкли, пусть. Этому можно научить. С другой стороны, эти твои звездные глаза Кахала и напевы твоего Рашида. Выходит, можно заронить в душу то, чего ученики и пожелать-то не могут. Но Хосе не удалось! Глаза недостаточно горели? Так не каждому дано.

— Кахалов на всех не напасешься, — Милош с неохотой поднялся и разлил остатки кофе по кружкам.

— Да. Но и у него, не обижайся, у него тоже не со всякими стихами так получилось бы, — Кончита забрала свою кружку и будто невзначай потерлась о ладонь любовника. Отхлебнула остывший кофе и продолжила: — Вот что я вижу. Мои ученики, и в Альчикчик, и в несвободных деревнях, относительно легко принимают знакомое, близкое. Они желают разобраться с этим получше. А того, о чем они ни сном ни духом не ведают, они и пожелать не могут. Но если им помочь, намекнуть, подсказать, то могут захотеть и даже суметь. Как тебе? Помощь и подсказка не унижают.

— Не унижают. А что с теми стихами, какие бы Кахалу не дались?

— Наша пыльца забвения золотая. Смотри же, — инспектор отломала ближайшую веточку и принялась чертить поближе к костру, потому что над рекой уже плыли унылые сумерки. — Самый маленький круг — они знают и хотят, то, что у них есть. Круг побольше — они не знают и не хотят, но с помощью учителя разберутся. Самый большой круг — они не знают, и это от них настолько далеко, что и самый блестящий учитель не поможет**.

— Так, — всю грусть как рукой сняло, и в нем вновь проснулся исследователь. — Если человек не знаком с навигацией и впервые стал к штурвалу, то сам он судно не поведет, но при подсказке — может и даже постепенно начнет ориентироваться по солнцу, по звездам. Но самостоятельно он курс не проложит. Верно?

— Верно. Мои ученики, которые как свои пять пальцев изучили сельву, не очень-то разбирались в иронии корнильонских басен, но с моей подсказкой — разобрались. А более абстрактные метафоры им неясны, сначала бы потренироваться на том, что ближе к их опыту.

— Хм. Постой-ка... А средний круг у всех одинаковый? Или у одних шире, а у других уже?

— Amado! — Кончита подорвалась с места и расцеловала Милоша в обе щеки. Обе кружки с остатками кофе на диво не пострадали. — Да! Вспомни, как оценивают в академиях, как Хосе экзаменовал своих учеников вслед за своими учителями. Знаешь — молодец, не знаешь — плохо. А что это дает, кроме сухой оценки свысока, кроме этой пропасти между учителем и учеником? Как пропасть между ими и нами... Ты — хороший рохо, ты усвоил урок послушания. Ты — плохой рохо, в тюрьму тебя, веревку — тебе. В этой системе не место диалогу, который нам дорог. Но если помочь? Намекнуть, шепнуть, нарисовать схему? У меня получилось, Милош. Когда я таким образом оцениваю результаты, я нахожу разницу между тем, кто не может совсем, и тем, кто улавливает мою подсказку с одного слова, с половины чертежа...* Что с тобой, mi alegr'ia**?