Мать ветров

— Мама и папа... — сказал, и будто в воздухе запахло смолой и первоцветами. — Они сдружились, когда занимались этим, но не в рамках обучения, а в рамках системы правосудия. Пытались выяснить, в каких случаях виновному известная дорога, а в каких ему рука помощи нужна, кого наказание в болоте утопит, а кого возвысит. Как Саида моего. Твое открытие — это ведь подспорье, Кончита!

— Не мое. Не только мое. Я нашла подтверждение своим мыслям в библиотеке, в...

Она не договорила. Над притихшей, утопающей во мраке рекой пронесся протяжный то ли стон, то ли вой:

— Дети, дети мои!

В теплый весенний вечер вползал — стынью, тленом, промозглым туманом — какой-то неведомый, безымянный ужас.

— Детушки, миленькие! — ближе, ближе, кажется, руку протяни, и коснешься этого грудного певучего голоса, до предела наполненного скорбью.

Кончита подползла к нему, подлезла под руку, едва за пазуху не забралась, как в свое время Баська, когда на Веселом острове испуганным котенком пряталась в его объятиях великана.

— Не бойся, я с тобой, — шепнул Милош в похолодевшее ушко, в расплетенные ради него косы.

— Детушки, мертвенькие... *****

Волосы у него на голове зашевелились даже прежде, чем из паутины лиан выступила бледная фигура. Смерть.

Нет, это не смерть. Он быстро собрался, отметая прочь суеверия и страх. Обычная женская фигура, лишь светлое платье да белая мантилья в свете костра казались одеянием призрака. В черных косах поблескивали серебристые нити.****** А ее лицо... Милош с трудом перевел дыхание. Несмотря на изможденный вид, очевидное недоедание, густые тени под глазами, первые морщинки эта роха была самой прекрасной из всех, когда-либо виденных им в Бланкатьерре.

И до того, как это бледное видение произнесло следующие слова, Милош уже не сомневался в том, кого они встретили.

Иолотли.

— Почему? — ласково спросил Милош и прижался губами к ее ладоням.

Кончита осторожно отняла у любовника свои руки, встала с лежанки в их временном прибежище и пересела к столу.

— Мы уже выяснили, что она не сумасшедшая. Странная, но не сумасшедшая. Но она даже не пыталась отыскать меня. Вернулась в город, когда предоставился случай сбежать с плантации, вернулась больше года назад. Оплакивает своих детей, раздирает до мяса свою совесть. Трогательно.

— Разве Иолотли сказала тебе, что не пыталась искать? Нет, Кончита, она ответила вопросом на твой вопрос. Спросила: зачем? Это не доказательство.

— Пусть. Мы прожили друг без друга все эти годы, уверена, проживем и дальше.

— Она имеет право знать, что ее дочь жива.

— А я имела право на живого брата.

— Вот как... Ты говорила когда-то, что не осуждаешь свою маму, — доброжелательный тон Милоша, это слово, которое она не могла произнести по отношению к Иолотли, полоснули больнее того ножа, что полгода назад освободил ее от веревок. Кончита выпрямилась, чуть подалась вперед, всей кожей ощущая непроницаемую маску на своем лице.

— Говорила. Давно. До той резни. До всех наши скитаний по стране.

— Позволь узнать, что изменилось?

— Отец рассказывал мне о том, что Иолотли довелось пережить, ты знаешь. Я сочувствовала ей и ненавидела того... тех. А теперь мы похоронили Гая. Я помню ребят, которые умирали у меня на руках от огненной лихорадки. Я помню наши стычки с корнильонцами. Помню, как у меня на глазах по кусочкам кромсали живого человека. Многое изменилось, Милош. Меня не насиловали, не подкладывали, беременную, под пьяных скотов. Но все это... всего этого тоже немало. Однако я не опустилась до убийства ни в чем не повинных младенцев.

— Вот как... — задумчиво обронил Милош. Тоже поднялся. Присел на край стола, склонил голову на бок и мягко спросил: — Так ты святой при жизни стала? Пожалуй, я предложу Hermanos, чтобы тебя канонизировали?

— Ты... Ты богохульствуешь! — она снова отшатнулась, вскочила, снова отступила и вжалась в стену.

— Ничуть. А вот ты — да. Или как это называется? Когда лжешь самому себе, лжешь перед Богом, об этом говорил в одной из проповедей Святой Камило.

— Я? Лгу?

— Скорее всего. Кончита, я больше трех лет живу с очень умной, проницательной и наблюдательной женщиной. Ты сама не можешь поверить в ту ерунду, которую только что сказала. Твой опыт несравним с опытом твоей матери. Не берусь судить, кому из вас досталось больше, но сравнивать — не годится. Следовательно, ты... Что? Оказалось, что прощать мертвых, сочувствовать мертвым куда легче, чем живым? — Милош соскользнул со стола, шагнул к ней, навис над ней, упираясь рукой в стену. Кончита задрожала, почувствовав себя маленькой и жалкой в тени великана. А он продолжал, почти нежно: — Легко быть великодушной, понимая ту, которую считала мертвой. Легко сказать усопшему: покойся с миром. Но она живая. С ее преступлением, с ее бедами. Кто знает, может быть, ей тоже легче любить тебя мертвую, потому она и не искала? Как думаешь, paloma?

— Ты! — она сумела. Собрала в кулак свою волю, всю гордость рохос, оттолкнулась от стены и ткнула пальцем в его широченную грудь. — Ты родился желанным ребенком, тебя без памяти любили родители и дедушки, тебе боготворили братья. Да, твой первый командир убил твоего деда, а твой дед побратался со своим убийцей. Но это случилось задолго до твоего рождения и к тебе отношения не имеет. Как можешь ты судить о том, что творится со мной, решать, слаба ли я, малодушна или нет?!

— Могу, — невозмутимо отозвался великан. — Не обязательно перепробовать все сорта дерьма, чтобы знать, что его есть не стоит.

Ее пощечина сбила повязку с пустой глазницы. Кончита выскользнула из-под руки Милоша, вылетела в хозяйскую комнату, которая сейчас пустовала, задела стол... успела подхватить песочные лекарские часы Милоша. Осела на пол, бережно удерживая в ладонях хрупкий стеклянный сосуд.

Часы. Сколько у них времени на ссоры? Сколько у нее времени на обиды? А у ее матери, измученной работой на плантации?

Противно скрипнули дверные петли. Милош бесшумно устроился рядом с ней на полу.

— Ты прав, amado. Прощать мертвых — такой красивый жест. С живыми тяжелее. Мне тяжело. Одновременно ненавидеть и... — и заплакать бы, но Кончита не умела плакать. Втиснулась в родные объятия. Поплыла от родных, привычных прикосновений чутких лекарских пальцев к ее волосам.

— Кое в чем я ошибался, paloma. Ты не можешь скрывать от Иолотли то, что ты — ее дочь. Но чувства... Твоя ненависть, твоя тоска по Карлосу — куда тебе от них деться? На чувства ты имеешь полное право.

— Но Иолотли... м... ма-ма... мама не должна о них знать. Она и без того испила свою чашу до дна. Ты поможешь мне, Милош?

В «Черном сомбреро» удивлялось поголовно все. И непоголовно — тоже. Стены гостиницы таращились на гостей новенькими картинками и вышивками, гости, вероятно, вскоре собирались ответить им взаимностью.

Однако в данный конкретный момент гостей куда больше занимали хозяева гостиницы, официальные, истинные, будущие и еще чуть позже будущие. К последним относился полугодовой увесистый сверток, который размерами своими уродился явно в маму.

— Джон, — умильным шепотом позвала племянника Кончита и робко тронула тугую смуглую щечку. Ребенок неопределенно повел носом, будто не решив еще, то ли ему приятно, то ли повадились тут лапать все, кому ни лень.

— Он славный, правда? — растроганно спросила Каролина. Похоже, она готова была спрашивать сестру о любых мелочах и пустяках, лишь бы убедиться в очередной раз, что та наконец-то рядом.