Мать ветров

И они тоже пели. Артур баюкал поврежденную руку, сиял ярче солнца, прорвавшегося сквозь облака, и горланил во всю глотку. Хельга перевязывала очередного раненого, подмигивала ему, сверкая голубыми глазами, и утешала крамольными куплетами. Али вместе с двумя товарищами по подпольному кружку ввязался в свалку вокруг найденного в тюрьме оружия и мурлыкал под нос обрывки мелодий, которыми полнился воздух. Марчелло петь не умел, ходить временно не мог — обломок камня полоснул его по бедру не опасно, но стоило передохнуть и подождать, пока остановится кровь — зато он тут же, на месте привычно ораторствовал и просвещал всех, кто под руку попадался.

Пел, кажется, весь Пиран. Конечно, на самом-то деле отважились на штурм тюрьмы далеко не все горожане, требовавшие перемен, но какой пестрой, яркой, многоликой была эта толпа. Али за годы жизни в столице хватался за любые подработки, а сегодня шел на приступ плечом к плечу, наверное, с парой десятков бывших коллег.

Вместе с мужиком со стройки, который когда-то прислушался к нему и отпустил беременную эльфийку, они тащили очередной камень для баллисты. К слову, построенной по чертежам Артура. Вместе с двумя грузчиками из порта они выламывали дверь уже внутри Сыри, а после доставали оттуда белого, как смерть, коменданта. Собственно, белел он не зря. Не позже, чем через полчаса бывшие узники зверски зарубили его, а жуткие останки поволокли по улицам. Посудомойка из трактира, откуда в свое время вышвырнули Али, дралась с защитниками крепости в тюремных коридорах, не отставая от мужчин. Соседка его ученицы, которая до последнего дня работала на одной из разорившихся мануфактур, после штурма организовала других женщин, чтобы развести костер и наготовить победителям еды из тюремных припасов. Мастер, обучивший Али золотой росписи, первым прорвался в башню пожизненных и смертников — и погиб, угодив в ловушку. Те, кто шли следом за ним, учли ошибку павшего товарища и отделались парой царапин.

Хватало университетских, и студентов, и преподавателей. Одни участвовали в захвате Сыри, другие, как Алессандро и Яри, помогали после. Светлого эльфа едва не тошнило при виде крови, но он держался — и старался удержать горожан от скорых расправ над уцелевшими защитниками. Его звучный, прекрасно поставленный голос преподавателя то и дело перекрывал и песни, и вопли. Он не успел спасти коменданта, зато надзиратель, тюремный медик и даже палач благодаря ему имели все шансы дожить до суда.

Все это было, было совсем недавно, и в ушах будто бы стоял еще грохот камней, врезавшихся в крепостные стены, короткий стон умирающего мастера, радостные крики узников, которые наконец-то обнимали своих друзей и родных, плакали и полной грудью вдыхали влажный после дождя свободный воздух, а не затхлую сырость камер.

Но оружие с грехом пополам пристроили, крупы, сало, вяленое мясо и вино частью оприходовали прямо на площади, частью распределили по самым голодным кварталам, тела прибрали до завтрашнего погребения, и залитая слабым новорожденным светом площадь дышала умиротворением и покоем. Лишь развороченные стены, снесенные с петель ворота и темные лужицы в выщербинах мостовой напоминали о штурме.

— Что замер, братишка? Художнику положено? — насмешливо позвала его Хельга и потянула за руку к воротам. Они оставили раненого, изрядно вымотанного боем Артура ночевать у тоже пострадавшего Марчелло, а сами, едва убедились, что мятежный город задремал, отправились осматривать Сырь. Зачем? Ну мало ли. На всякий случай.

— Она прекрасна, правда? — восторженно выдохнул Али и придержал сестру на мгновение. — Она всегда была прекрасной, даже когда здесь дожидался наказания Марчелло. Но сейчас... Хельга, эти обломки, словно йотун раздавил огромную гору, а изнутри просыпался хрусталь... Или нет... — художник нахмурился, тряхнул головой и теперь уже сам цепко схватил девушку за руку: — Идем, а то я тут полночи проторчать могу!

— Всю ночь и рассвет. Какой она покажется тебе на рассвете, представляешь?

— Вот язва ты маленькая, кто тебя за язык тянул?!

Они помчались к Сыри, не разнимая рук, и остановились лишь у оторванной створки, чтобы зажечь факел.

Поначалу коридоры и комнаты не отличались ничем особенным от прочих внутренних помещений крепостей трехвековой давности. Угрюмые низкие своды, грозные и манящие в свете факела. Они миновали камеры предварительного заключения, общие камеры, в одной из которых как раз и сидел Марчелло, и только тогда увидели.

— Камень и в самом деле плачет, — прошептала Хельга и судорожно сглотнула. Тронула влажную, мерцающую в отблеске огня стену: — Столько горя, как ему не плакать?

— Кто знает, прав или не прав

Земных Законов Свод, Мы знали только, что в тюрьме Кирпичный свод гнетет И каждый день ползет, как год, Как бесконечный год.*

— Откуда это, Али?

— Стихи одного лимерийского поэта. Нам их читал когда-то Кахал, а меня, помню, в холодный пот бросало. Я очень любил слушать, как он читал стихи, но этих строк боялся. Тогда не понимал, почему, хотя и знал, что он сам прошел через заключение. Потом, года через два или три после его казни папа рассказал нам в красках, что такое острог.

Изредка переговариваясь вполголоса, они обследовали несколько камер для осужденных на длительные сроки, с трудом заставили себя не сбежать из пыточной, а после долго не могли уйти из нее. Стояли, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на сложные, искусно выполненные механизмы, созданные с единственной целью. В какой-то миг Али обессиленно опустил руку, и пламя лизнуло лезвие шкуросъемника, совершенно обычного — подобными ножами фёны свежевали дичь.

— Али? — Хельга испуганно стиснула рукой его плечо, а другой выхватила факел.

— Клеймо, — глухо ответил Али, бросился в сторону, и его вырвало на сырой каменный пол.

Уже в коридоре он объяснил сестре, которая взирала полными ужаса глазами на обыденную вещь в его руках, ставшую в этих стенах страшным инструментом:

— Посмотри внимательнее. Разве не узнаешь? Такое же клеймо на моем ноже. Клеймо Горана.

В полном молчании они осмотрели комнату врача, в архивном помещении вскрыли не слишком хитрый тайник, где нашли солидные тома с протоколами допросов, в том числе в пыточной, воочию увидели ступальные колеса, от работы которых не было никакого производственного толка. Заключенные просто ходили здесь отведенное им время, бессмысленно, бесцельно.

Тишина плачущих стен разрушала чувство времени, и им понадобилось найти ближайшее зарешеченное окошко, чтобы убедиться: снаружи по-прежнему была ночь. Вдруг в этом безмолвии склепа оба отчетливо услышали звуки, которые вряд ли принадлежали крысам. Али сделал знак Хельге, мол, осторожнее, и они крадучись пошли на источник звука.

Из-под приоткрытой двери очередной камеры лился свет. Кажется, факел, как у них, из тех, что хранились в комнатушке стражи у ворот. Али махнул рукой, приказывая сестре на всякий случай держаться в стороне, и заглянул в щель. И разом позабыл всю жгучую душевную боль.

Витторио, преображенный, с лихорадочно сверкавшими глазами и разметавшимися по гордым плечам медными локонами, вдохновенно рисовал на стене, по всей видимости, бывшей своей камеры.

Комнатка с покатым полом и лужей посередине, койками, которые, как знал Али, часто на целый день подвешивали к стене, крохотным окошком под самым потолком, эта скорбная комнатка расступалась перед размашистыми, нервными движениями кисти. В диком хаосе ярких желтых, зеленых, охряных пятен трудно было распознать что-либо осмысленное, но Али кожей чувствовал то, что вкладывал Витторио в это творение, разительно отличавшееся от мелких, убогих, сереньких работ, которые он время от времени показывал своему юному учителю рисования.