Мать ветров

… здесь, на голой вершине холма, абсолютная тишина. Ни свиста ветра, ни шелеста трав. Ни самих трав. Ни намека на чье-либо живое присутствие. Серая сухая земля под ногами, серое оловянное небо над головой, серые камни внизу. Мне страшно. Кто-нибудь! Ребята, отзовитесь, умоляю, кто-нибудь!!! Мне страшно и мне некуда идти...

Вскакиваю, с трудом унимая дрожь в руках. Ленивая ночь полнится размеренным, умиротворенным дыханием товарищей. Я пью это дыхание, глотаю жадно, взахлеб, как будто долго-долго пробыл под водой. Стискиваю кулаки, пытаюсь не шататься, когда бреду к выходу из пещеры. Показываюсь у костра, совершенно спокойный и собранный. Снисходительно киваю Саиду, он сегодня дежурный. Пишет что-то, близко придвинувшись к огню, вероятнее всего, письмо брату. Кажется, недавно прошел снег — в черных кудрях поблескивают белые звездочки, золоченые в свете костра.

— Не спится, командир? — улыбается беспечно, как всегда, но... Ведь все обо мне понял! Как? Откуда? Уж что-что, а по части притворства я признанный мастер.

Но — перед кем притворяться? Перед своим учеником? Товарищем? Ближайшим другом? Опускаюсь рядом и зачем-то зарываюсь пальцами в снег. И произношу это вслух, сам не веря тому, на что решился.

МНЕ

СТРАШНО

Потому что бессчетное число раз эфемерное, случайно брошенное жизнью счастье оборачивалось потерей, бедой. Потому что никто, ни мы сами, ни наши мудрые историки и чародеи не знают, что будет завтра. Потому что, как бы мы ни верили друг другу, как бы ни любили друг друга и то дело, которым мы живем, нам никто и никогда не даст гарантий, что завтра все получится. Что все это — не зря. Что не случится очередной потери. С фёнами — самой страшной из всех предыдущих моих потерь.

И Саид это знает. Он сам терял... не знаю, меньше или больше моего, в таких вещах нет счета. Но ему почему-то не страшно. По крайней мере, не так сильно, как мне. Хотя вот тут должно быть страшнее: у него жена и сын.

Улыбается, виновато и растерянно. Откладывает письмо, часто моргает, глядя куда-то в зыбкий воздух над костром, и улыбка светлеет.

— Но сейчас мы есть.

Так просто! Наивный мальчишка, пускай и муж, и отец. Как будто это отменяет страх.

Зачем-то эхом повторяю:

— Мы есть.

Золотые звезды в черноте кудрей тают от тепла моих пальцев. Но это... по крайней мере, это совсем не страшно.

====== Глава 19. Милош. Россыпь маиса ======

Нахальный ветер то и дело задирал поля сомбреро, все норовил засыпать единственный глаз землей и набить за шиворот мелких колючих крупинок. Милош переложил поводья в одну руку, а другой отряхнул шею. Все легче, чем даже пару недель назад. Он так и не привык к суши зимних месяцев в Бланкатьерре, и весна здесь радовала его едва ли не больше, чем дома. Лекарь покосился на рыжего, который сидел рядом с ним на передке фургона. Шеннон одновременно жевал незажженную самокрутку, насвистывал залихватскую нерейскую мелодию и тоскливо глядел на бескрайние пустые поля. Пройдет с неделю, и в борозды упадут зерна маиса, а там и до первых всходов не далеко. Но сейчас бывшему рыбаку явно не хватало совсем иного простора.

Милош и сам скучал по морю. С первого дня встречи с ним, с первых мгновений очарования синевой, сталью, соленым и пенным, ласковым и коварным знал, что роман с ним выйдет коротким. И все-таки грустил. А каково было Шеннону, который родился едва ли не со снастями в руках? Лекарь обернулся, бросил взгляд под приоткрытую занавеску — внутри фургона сердито бодрствовала Баська и дремали, убаюканные мягкой тряской, Уго и Кончита: он в обнимку с гитарой, она — примостив голову на тюке со своими записями. Тугие косы не растрепать было на этой гладкой дороге, где колеса лишь изредка подпрыгивали на колдобинах, а рот приоткрылся совсем по-детски, и рука под щекой лежала — ну точь-в-точь, как у ребенка. Милош бессознательно улыбнулся этой наивной ясности, драгоценной после того дня, когда Кончита стала свидетелем изуверской расправы над крестьянами.

Расправы... Нет, не то слово. Им не мстили, их не наказывали, не пытались застращать. Как объяснили во время допроса пленные корнильонцы, на них тренировались. Подавленное много лет назад вооруженное сопротивление герильерос вроде бы покрылось в умах правителей пресловутой золотой пыльцой забвения, но вот что-то произошло, на фабрике в Сорро шептали, будто рабочие выступят и всерьез потребуют установления семнадцатичасового рабочего дня*, на столичной фабрике разгромили первую забастовку — но ведь на нее решились! — на двух плантациях взбунтовались крестьяне... Кажется, в верхах забеспокоились, что герильерос вернутся, и предприняли превентивные меры. Начали загодя готовить бойцов для борьбы с ними и начали с моральной подготовки. Чтобы уж наверняка знать: эти — не подведут, эти не то что подпольщика, они ребенка-рохо изрубят на куски без колебаний.

С тех пор подобное, вероятно, повторялось дважды. Прямых доказательств не было, люди просто исчезали, и никто их больше не видел. Но не сквозь землю же они провалились, тоже беззащитные группы крестьян, тоже нежданно-негаданно — вот вчера выехали из города, а на следующий день не вернулись в родную деревню. Напуганные до смерти рохос боялись лишний раз высовывать носы за пределы своих поселений, а самые отчаянные либо вооружались и ехали непредсказуемыми тропами, либо попросту уходили в сельву и в горы.

Милош и Кончита бывали в лагерях, где готовили герильерос. Чему-то Милош сумел научить рохос, чему-то учился у них сам, прежде всего — применению огнестрельного оружия. Ведь одно дело — тренироваться в спокойной обстановке с Кончитой, и совсем другое — стрелять в бою, не теряясь в клубах дыма, или же уходить от обстрела, перебегая от дерева к дереву, втискиваясь в узкую расселину, припадая брюхом к земле и едва не вспахивая носом почву.

Оружие. Пистолеты, пищали, недавно ценой двух жизней захваченная пушка. Герильерос крепко задумались о том, что необходимо наладить производство хотя бы пороха, который сам по себе обладал чудовищной разрушительной силой, а в идеале, конечно, рассчитывали на отливку стволов. Милоша тоже не оставляли мысли об оружии. Недавно он получил очередную весточку из Сорро. Другое судно, тоже принадлежавшее Лимерии, недавно отплыло от берегов Бланкатьерры с первой партией огнестрелов на продажу. Разумеется, продавать собирались не абы кому, а его величеству. А где первые ружья, там и еще, и еще, и не за горами тот день, когда войска Лимерии, Ромалии, Саори и, что важнее всего для Милоша, Грюнланда будут оснащены ими едва не поголовно. И тогда... что тогда станет с фёнами? С крестьянами? Со всем их делом?

— Эй! — окрик Шеннона и подпрыгнувшее на ухабе колесо вернули его на поля Бланкатьерры.

— Да все думаю, как переправить образцы огнестрелов к нам, в Черные Холмы, и к вам, на Шинни. Чертежи-то и рецепт изготовления пороха — куда ни шло, но вот оружие... Контрабандой?

— Дык ей, родимой, — фыркнул нерей и запыхтел самокруткой. Когда раскурить успел? Шеннон смачно выдохнул дым прямо в синее небо, но порывом ветра пушистые клубы сдуло в сторону. — Приедем в Сорро, осмотримся на каравелле. Думается, парни вряд ли только косые паруса на прямые сменили. Может, еще чего внутрях переделали. Поищем, где досок лишних набить, нам-то много не надо. Не пушку же волочь, в самом деле. Ну, ладно, в порту бы выгрузить потихоньку, а там... — рыжий осекся, отвернулся и сделал неопределенно-оптимистичный жест рукой. Мол, авось как-нибудь. Кто довезет до Грюнланда, уточнять не стал. Не знал наверняка, но чуял, что Милошу и Кончите скорое, не дальше чем через три месяца отплытие «Гринстар», занозой толщиной в палец ткнулось в самую середку сердца. Он ли останется, она ли уплывет... И по горсти маиса не разгадать.

Милош вновь обернулся. Теперь уже спали все трое. Баське, видать, надоело дуться, и она свернулась в полосатый клубок в ногах у Кончиты. Вот бы не выбирать. Не стрелять, из пистолета ли, из лука, не запоминать, как делается порох, не учиться залечивать огнестрельные раны. Изучать бы орхидеи, а после — вплетать их в упругие косы любимой. Сравнивать бы всходы равнинного желтого маиса, что вот-вот зазеленеет на этих полях, и его стойкого горного собрата с россыпью пестрых, будто хижины в Альчикчик, зерен.

Вдалеке показались конические крыши деревни рохос, а дальше, у горизонта, призраком маячил величественный силуэт города. Одна из остановок по дороге в Сорро. Родина Кончиты. Спи, голубка. Пока еще — спи.

Рохос давно позабыли настоящее название этого города, а его колониальное имя предпочитала не вспоминать сама Кончита. В мыслях он был для нее просто Городом. Городом вне времени, вне пространства, местом, где она родилась, обстоятельствами рождения, которые хотела бы отменить.