Мать ветров

Несколько мазков, и вся поверхность крышки была покрыта грунтовкой. Как раз появилось свободное время, чтобы замешать тесто на пирожки, пока подсохнет.

— Поспишь? — без особой надежды спросил Али у вошедшего на кухню любовника.

— Нет. Папу оставил... он попросил, ненадолго. Вивьен, ты что это полуночничаешь? — Марчелло присел рядом с малышкой, которая как раз поставила последнюю миску в ряду. Карие глаза тускло глянули поверх его опущенного плеча. Синие затянуло блеклой пленкой. В полумраке кухоньки фарфоровое лицо девочки и бледное лицо историка казались масками утопленников. Марчелло осторожно потянул посудину из тонких детских ручек: — Так нельзя. Вивьен, пора в кровать. Мы сейчас наведем порядок, уложим тебя... — короткий звериный вскрик и резкое движение были ему ответом. — Тебе так спокойнее, да? Хорошо, играй. Когда-нибудь устанешь.

— Иди сюда, помоги мне начинку для пирожков приготовить. У вас остались сушеные яблоки?

— Да... Кажется.

Марчелло громыхнул парой кадушек, нашел нужный мешочек и устроился за столом. Глотнул предложенной Али ромашки, старательно отвернулся от гроба и заговорил.

— С мамой Бьянка была, когда она в обморок упала. Бьянка сразу и не подумала, что что-то неладное. Ну, ты знаешь, у мамы случается... случалось. Привела в чувство, попробовала поднять — бесполезно. Заварила шаломовских трав, поднесла к губам... а мама рот раскрыть не смогла. Тут уж заметила, что руки-ноги не от слабости не шевелятся. Послала к нам мальчишку, мы за лекарем... Он диагностировал паралич, водил по голове эльфийским аметистом, сказал, что остались считанные часы. Вот, собственно, и все.

В полном молчании они доделали кутью, выложили на сковородку пирожки, перенесли на лавку Вивьен, наконец-то засопевшую носом в миске. Али тронул грунтовку — высохла. Вскоре на светлой крышке закудрявился первый синий стебель, а на нем расцвела нежно-голубая хризантема. Марчелло тяжело опустился рядом на табурет и глухо обронил:

— А ведь иногда я хотел этого, Али. Думал, вдруг так выйдет лучше для всех? Она бы не мучилась, отец погоревал бы с год и женился бы во второй раз. Если бы на относительно молодой, так, может, и ребенок...

— И теперь ее нет, — прошептал художник, вырисовывая контур диковинного зверя, стилизованного под традиционные изображения Саори.

— Теперь нет, — эхом откликнулся Марчелло. Синие огоньки будто бы вспыхнули и снова погасли. Он стиснул тяжелые кулаки, качнулся вперед, выцедил, с трудом ворочая закаменевшей челюстью: — Сделай что-нибудь, Али. Пожалуйста, сделай с этим хоть что-нибудь. Скажи, ведь оно пройдет?

Из огромных глазищ зверя к его зубастой грустной пасти покатились две синие капли.

— Нет, солнце. Не пройдет, и сделать с этим ничего нельзя. Разве чуть-чуть со временем отпустит, и станет... светлее.

Стены главного здания Пиранского университета превратились в сплошную художественную выставку. Марчелло спешил в библиотеку, чтобы в перерыве между лекциями — он теперь только читал, самому доучиваться было некогда — заглянуть к отцу и пообедать с ним. Джордано после смерти жены постарел разом лет на пять, сделался тише и слабее обычного, и Марчелло изо всех сил старался в вихре бесконечных дел уделять ему крохи свободного времени. Но, как бы он ни торопился, а все же крутил головой по сторонам: со вчерашнего дня в коридоре появилось несколько новых росписей. Вот узнаваемые яркие образы художников из «Лысого кота» и безумный прекрасный лозунг: «Запрещается запрещать!»**** Вот лоскутный человечек с раскосыми глазами, которые появились почти на всех картинах и рисунках Артура после поездки на северные острова. На каждом лоскутке надписи вроде «сын», «студент», «комитет квартала», «университетский комитет», «выпить с друзьями», «признаться в любви», «штурм очередной хреновины». Явно распухшая от такого количества дел голова и счастливая-счастливая дурная лыба во все лицо. Историк невольно улыбнулся лоскутному человечку в ответ. Хорошо, что у этого счастливца нет кусочка, отведенного под пустоту.

На улице у вывешенного на всеобщее обозрение расписания гудела толпа. Трое преподавателей, которые читали по своей инициативе бесплатные лекции для всех желающих, никак не могли поделить аудиторию. Точнее, делили двое, а Витторио пытался робко намекнуть, что и ему тоже надо... Но ведь пытался!

На этой неделе ответственным за распределение аудиторий главного здания был Али. Он беспомощно улыбался требовательной толпе, уточнял что-то у преподавателей, оглядывался на расписание и явно не знал, как угодить всем. Фён вполне мог рявкнуть на нерадивого ученика во время боевых тренировок, хладнокровно дрался и при надобности убивал, но в остальное время из него легче было веревку свить, чем железную колонну выковать.

— Долой расписание! Долой пережитки замшелых порядков старой власти! Не надо нам расписаний — на месте разберемся! — крикнул кто-то, то ли от отчаяния, то ли из-за ссоры с головой.

— Дело говоришь! Смотрите! — другой студент подпрыгнул и ткнул пальцем вверх, на праздничную лысокотовскую надпись: «Свобода — здесь и сейчас».****

Али проследил взглядом за его рукой, вдруг просиял и подтащил к надписи стремянку. В последнее время стремянки, обитавшие прежде у служителей искусства, равномерно расползлись по всей территории университета. Доброжелатель из толпы подал Али уголь, и фён вывел под лысокотовским лозунгом новый: «Твоя свобода — моя свобода!»

У подножия стремянки вновь забурлило и захохотало. Марчелло слабо улыбнулся любовнику, который заметил его с высоты, и повернул в сторону библиотеки. Замер на полпути у красавицы-магнолии, бережно пригнул к себе ветку и зарылся лицом в душистые цветы. Когда мама еще не болела, она смотрела за университетскими аллеями и растениями внутри библиотеки. Эту магнолию она посадила сама.

В просветах между глянцевыми листьями виднелись лоскутки пронзительно синего неба.

Комментарий к Глава 20. Али. Лоскутки * Оскар Уайльд, «Баллада Рэдингской тюрьмы».

Упражнение «Качели», правда, с другим текстом приведено в книге Тары Делани «Развитие основных навыков у детей с аутизмом».

Во время Великой французской революции Конвент ввел максимум под давлением снизу.

Лозунги «Запрещается запрещать» и «Свобода — здесь и сейчас» — лозунги мая 1968 года в Париже.

====== Глава 21. Саид. Непокой ======

— Да иди ты! Вот ажник настоящий упырь? Чего ж тогда твой брательник живой воротился?

— Упырь, говорил. Зубы, говорил — во!

— А много зубов-то?

— Да полон рот, говорил, один к одному что твой наконечник!

— А в два ряда? Коли в два, так не упырь, а двудушник.

— А мож и вовсе оборотень какой?

Солнечные лучи легко пробивались сквозь прозрачную крону цветущего ясеня и причудливо расцвечивали золотыми пятнами лица спорщиков. Арджуна мягко потянулся, поудобнее устраиваясь на ветке, и зачем-то подул на метелку соцветия, которая трепыхалась перед самым его носом. Снова посмотрел на людей Теодора. Они хорохорились, пихали друг друга локтями, пили эль, щедро проливая его на кожу и кольчуги, с самым беспечным видом выковыривали мясо из зубов, а на самом деле были здорово пришиблены.

Предыдущий отряд, посланный из замка Теодора за провизией в деревню, не вернулся. Вероятно, это насторожило самого хозяина, но люди отнеслись к пропаже философски. Да, в Черном Пределе было неспокойно, но ведь это приграничье! Так уж повелось: то разбойники, то в болотах заплутают, как следует не опохмелившись. А не надо троих отправлять, вот что! Следующие выехали всемером. Вернулись целехонькие, но перепуганные до белизны и воняющих ссаками штанов. Получили выволочку от Теодора за приверженность суевериям и разбрелись по своим углам, молчаливые, угрюмые. Только один поделился со своим братом, который поодаль от крепостных стен развязал, наконец, язык. И сейчас бедолаги прикидывали, как бы миновать опасную тропку, не заехав при этом в болото, чтобы не встречаться... с чем уж там, упырями, двудушниками, лешими... хрен редьки.