Мать ветров

Совсем другие горожане, пестрые, уверенные в себе и рядом робкие, даже напуганные, в праздничных нарядах, смеялись, спорили, обменивались новостями и едкими шуточками в адрес элегантных, презрительно кривящихся соседей.

Наконец, изнутри лязгнул замок, тяжелые створки поползли, тревожа притулившийся к ним люд, и навстречу городу и снегу выпорхнула грустная и строгая мелодия арфы.

В стенах бывшего жреческого дома не осталось и следа от былой роскоши. Исчезли ковры и бархатные портьеры, с окон сняли занавески, и серый осенний свет мягко и свободно лился в окна. Остались лишь стулья и лавки, на которых могли бы отдохнуть уставшие посетители. Единственной роскошью были многочисленные свечи в бронзовых канделябрах.

В нише на софе сидела женщина с благородными чертами аристократки и деревянными украшениями вокруг шеи и на запястьях. Она перебирала струны небольшой арфы и легко кивала тем посетителям, чей взгляд задерживался на ней.

На стене в нескольких шагах от нее находился первый экспонат. Посетителей выставки встречали глубокие серые глаза могучего мужчины, утопавшего в необъятном голубом просторе моря и небес. Один из двух основателей Фёна, кузнец и ведун Горан. В открытом ящичке, приколоченном под рамой, тонкой змейкой свернулся кожаный шнурок — очелье травника Рашида, а на столике лежало первое подпольное издание его справочника по лекарственным растениям, засаленное, истрепанное. Этот зал, самый большой, отвели под историю сопротивления Грюнланда.

Ножи, множество ножей, верных, надежных и неброских помощников подполья. Работы Горана и более молодых мастеров — Руди, Анджея, Петры, деревенских кузнецов. Алые платки погибших до и во время восстания женщин из первой организации, что встала на защиту своих товарок и детей. Обломок стены Шварцбурга. Кинжал с позолоченной рукоятью, которым ранили третьего и последнего командира ныне расформированной армии «Фён». Золотое кольцо с рубином, дар вольного брата Буэнавентуры по прозвищу Хорек сыну своего друга. Личные вещи многих и многих, отдавших свои жизни за молодую Республику.

А напротив этих суровых и печальных экспонатов расположились лучшие творения рук мастеров Республики, созданные после падения Шварцбурга: затейливые кованые подсвечники, медицинские инструменты, измерительные приборы, расписная глиняная и деревянная посуда, чаши из капа с неповторимым рисунком, вышивки, ткани, тряпичные куклы-обереги, хитрые деревянные игрушки с подвижными частями, бумага с недавно открытой мануфактуры, новенькие, буквально только что отпечатанные книги... В глазах рябило от пиршества форм и красок, и люди переглядывались, улыбались, утирали слезы, когда оборачивались к памятным вещам погибших, а потом глядели обратно. Иные подходили к живым, непосредственным участникам событий, расспрашивали их, узнавали истории ушедших борцов за свободу. Лица бывших хозяев жизни кривились в неопределенных гримасах.

В следующем зале, размером поменьше, посетители узнавали о трагической судьбе революции в соседней Ромалии, о ее победах, достижениях и унизительном крахе. И даже странно было поверить, будто все эти листовки, газеты, карикатуры, наброски и картины относились к прошлому, что еще совсем недавно, всего полгода назад казалось будущим. Гостям приветливо улыбался веселый и чуть безумный лоскутный человечек с раскосыми глазами. Неужели и этот неунывающий, рвущийся между десятками дел балагур – тоже остался в прошлом? На столе, который видывал приговоры жрецов к сожжениям, под ненавязчивой охраной двух крепкий парней мирно почивали свидетели изуверств соседнего государства: протоколы допросов в Сыри. Каждый мог подойти, прочесть и увидеть потемневшие от времени пятна крови на страницах.

Скромная ниша в переходе между вторым и третьим залами знакомила с немногочисленными вещами — знаками сопротивления жителей Шинни владычеству Лимерии.

И, наконец, третий зал открывал двери в мир, о существовании которого еще десять лет назад никто и не подозревал. Здесь были смешанные экспонаты, относившиеся как к революции в Корнильоне и освободительной борьбе в Бланкатьерре, так и просто диковинки тех краев. Книги на совершенно незнакомых языках, чудные орнаменты рохос, механические часы, неизвестные здесь прежде медицинские инструменты, самые современные и точные карты, гербарии. На стуле у окна расположился седой менестрель с чужеземным музыкальным инструментом в руках и выводил сдержанную, но будто раскаленную изнутри мелодию дальних краев. Настоящую гитару, увы, не пощадил по нелепой случайности шторм, но Милош довольно точно описал ее блюменштадтскому мастеру, и копия достойно передавала грюнландцам песни белой земли.

А после полудня ошалевших от впечатлений и славно покормленных за счет городской казны людей приглашали на лекцию.

Гул выставки проникал и в читальный зал библиотеки на втором этаже. Марчелло поднялся сюда, чтобы перед лекцией еще раз в почти что тишине пробежать глазами свои записи, а заодно в одиночестве настроиться на выступление. С текстом было будто бы все в порядке, и он подошел к окну, взглянул на редкие снежинки, что роняло низкое серое небо на последние астры.

А в Пиране в это время еще тепло, цветут хризантемы, и университетский дворник шаркает метлой, убирая с дорожек желтые листья платанов. В Пиране людно, суетно. В торговых рядах возле прилавков с пестрыми фруктами мельтешат потемневшие за лето лица ромалийцев, сверкают карие жгучие глаза гостей из Саори, белеют выгоревшие на солнце волосы северян. В чайхане неугомонный хозяин предлагает посетителям инжир и пахнущий медом зеленый чай. На набережной по вечерам слышны эльфийские флейты и саорийские таблы, здешние лютни и кифары. В Пиране еще прошлой осенью, пусть голодной, но улыбалась мама, а при встрече Яри, живой Яри, друг Яри протягивал ему руку.

Марчелло обхватил себя руками за плечи и ткнулся лбом в стекло. Маленький, захолустный, нищий по сравнению с родным городом Блюменштадт ему полюбился, тем не менее, с первого взгляда, но сейчас вдруг стало физически больно. От невозможности выйти в соседнюю комнату и спросить что-то у папы, а вечером слушать, засыпая, храп Энцо. От того, что нельзя провести ладонями по кармину стен библиотеки, обнять ствол маминой магнолии, просто бездумно смотреть на снующих по улицам горожан. От острого запоздалого осознания смысла короткого слова: родина.

Ну что же... С минуты на минуту ему предстоит выступить перед людьми, что еще совсем недавно были чужими и пока не стали до конца своими.

— Марчелло, ты тут? — раздался у двери голос Али. — Марчелло? Ох, солнце мое...

Ласковые руки легли на его напряженные до каменности плечи. Марчелло осел на стул у окна и прижался затылком к животу любовника, отдаваясь сильным прикосновениям.

— Ничего, пройдет, habibi. Просто вспомнился Пиран. Как там наша чайхана?

— А помнишь, когда мы познакомились и пошли туда, тоже шел снег...

— Помню. Мы еще масалу пили, но мне было тепло не только от нее. Как я сразу не догадался, что ты — мой?

— Зато теперь знаешь.

— Да. Идем, пора бы, — Марчелло встал и коротко поцеловал Али в губы. Кусочек родины он все-таки умудрился прихватить с собой. Вместе с воспоминаниями любовника и Вивьен, которая ждала их дома под присмотром Богдана.

Лекция по истории сопротивления меньше всего напоминала лекцию тем слушателям из некогда привилегированных кругов, которые когда-то учились в Йотунштадте. Молодой оратор, несмотря на возраст, явно чувствовал себя в исторической стихии как рыба в воде, но говорил при этом просто и ясно. Бывший член революционного Комитета в Пиране, он иллюстрировал свой рассказ живыми подробностями, а после обращался к непосредственным участникам восстания в Грюнланде и просил их дополнить личными примерами его изложение здешних событий. Даже бывшим аристократам и жрецам предоставили слово. После он то и дело обращался к Милошу, который привез в Республику сведения о Корнильоне и Бланкатьерре.