Мать ветров
Шрифт:
— Если бы она была жива, ты бы ушел к нам с Али?
В принципе, он ожидал, что Марчелло ему сначала врежет, а потом ответит. Ну или наоборот. Или ответ не обязателен.
— Я не знаю.
В горле пересохло. Чай оказался весьма кстати.
Стул с грохотом сдвинулся в сторону, и пронзительно синие глаза оказались рядом.
— Послушай... Было бы бессердечной глупостью сравнивать наши ситуации. В конце концов, родительский дом рано или поздно покидают многие, и, когда в Ромалии снимут со столбов объявления с расценками за мою голову, я смогу навестить своих. А Бланкатьерра далеко. Но... Милош, раз уж мы заплатили за то, что у нас есть, так дорого, может быть, стоит вовсю этим пользоваться, а не бежать от любимых людей? Поверь, история сослагательного наклонения не
— Я не хочу бежать от них. Но... если не бежать, то я могу их сломать.
— Как? — неподдельное внимание и участие в звучном низком голосе.
Нечеловеческом голосе. Милош, с детства считавший себя великаном, инстинктивно боялся прислоняться к другим, не без основания полагая, что обычный человек попросту рухнет под его мощью. И вот сейчас рядом с ним оказался другой великан. Пусть чуть ниже ростом и не со столь выдающейся физической силой, но он точно также, не задумываясь, как должное, брал на себя ответственность. Как взялся отвечать за него, Милоша, пока еще совершенно чужого человека.
Нет, уж кто-кто, а Марчелло не упадет под глыбой горя влюбленного, сходившего с ума вдали от своей любимой.
И с каждым словом, с каждым вздохом, с каждой чашкой жасмина глыба становился все мягче, легче и ложилась на плечи не скорбным грузом, а черными, как ночь за окном, косами Кончиты.
Комментарий к Глава 2. Люди как боги И автору снова ни разу не стыдно за тонны флаффа, рефлексии, разговоров, слез и обнимашек )))
====== Глава 3. Боги машины ======
В воздухе веяло поздним, непристойно поздним утром. Тишиной дома, покинутого большинством обитателей, едва уловимыми ароматами чужого завтрака и чужих поцелуев. Теплой шерстью набегавшегося по двору Фенрира, ленивой сбившейся постелью. Другим завтраком, запоздалым, сытным, яичницей, поджаристым хлебом и свежим маслом. Для него. Шалом рискнул подать признаки жизни, потянулся — и тут же ласковый собачий нос ткнул его в шею, игривые зубы прихватили одеяло, потащили вниз, хозяин, вставай же, вставай!
— О! Ты соизволил очень вовремя распахнуть свои прелестные черные очи. Не успеет остыть, — промурлыкал Эрвин и поставил поднос на кровать. Фенрир заинтересованно цапнул с тарелки огурец.
— «Распахнуть» — это... ммм... эвфемизм слова «продрать»? — Шалом с шиком развалился на подушке, расклеив ресницы ровно настолько, чтобы видеть завтрак и томную улыбку любимого.
— Ох уж эта наука с ее точными определениями! Ешь, свет мой, у нас впереди доведение выставки до ума, а себя — до безумия.
Шалом без зазрения совести прихватил кусочек с вилки, протянутой ему супругом. Точно так же, как без зазрения совести позволял себе нежиться в постели дольше обычного. Потому что после Шварцбурга Эрвин настаивал.
Начал учитывать свое здоровье и свой возраст, потому что иначе Эрвин бросит. Плевать, что ни за что и никогда. Вновь корпел над чтением человеческих знаков в материалах, подобранных Марчелло, потому что Эрвин позволял повторять эти знаки на коже синяками и растопленным воском. В Шварцбурге, под Болотищем и еще пару раз обращался к черной магии, потому что за его спиной был Эрвин. Или это он сам схоронился за каменной стеной. Уловки, лукавство, попытки переложить свою ответственность на плечи мужа. Ну и пусть.
Потому что — Эрвин.
— Ты поэт, скажи, от любви умирают?
— Не знаю. Но если вдруг ты соберешься, не забудь поцеловать меня на прощание. Хочу поймать твой последний вздох.
Пока они позавтракали, Фенрир успел облизать их обоих, подставиться под свободные от вилок руки, скатиться во двор, кого-то облаять и вернуться обратно, а после окончательно убежать, заслышав голос Герды. Шалом героически выгнал себя из-под одеяла, чтобы умыться, но вскоре вернулся обратно под уютный бок. На четверть часа. Может быть, на полчаса. Скорее всего, не больше, чем на час.
Чувственные губы менестреля невинно скользили по его ключице. Между чуть разведенными бедрами было мягко и спокойно. Страсть приходила теперь немного реже, плетку заменил свечной воск, и они открывали для себя удивительную негу долгих
прикосновений и неторопливого осеннего дождя.— О чем задумался? — спросил Эрвин, обводя пальцами складки на лбу чародея.
— Размышляю, огорчать тебя или нет... Впрочем, я уже проболтался, — Шалом перекатился на спину и укрыл себя рукой мужа. — Ты вчера за спорами об уроках словесности не слышал, верно, что говорили на площади о твоем «Болотном камне». Комплименты передавать не буду, ты уже наслушался от наших, а вот парочку неприятных претензий потерпи. Метафору болота раскусили довольно легко, и кое-кому не понравился подобный образ народа. Мол, фёны-то завсегда задирали носы, а твоя песня — тому пример. Будто бы ты видишь народ эдакой топкой темной массой. Одних она отталкивает, других привечает, но все это дремуче, неосознанно... Будто бы ты не уважаешь народ, который ценой собственной крови создал Республику.
— Будем считать, что я неудачно упомянул корягу, камень, иву, багульник, шипение гадюки, журавлиный плачь и прочие мелочи. Если уж критики заметили темную массу и не увидели этих бликов. Поэты ошибаются, бывает. Но словечко «народ»... Видишь ли, в свете некоторых обсуждений я успел его возненавидеть. Прежде власти предержащие вели беседы о «народе». Нынче поменялись те чувства, с которыми произносят это слово, и на место презрения пришло восхищение. И что же? Лик демона сменили на лик божества, но это по-прежнему идол, а не что-то живое, дышащее, многоликое и разнообразное. Для некоторых. Спасибо, Шалом, постараюсь развернуто ответить на подобную критику, когда спою «Камень» на выставке.
— А что ты скажешь о дремучести и неосознанности? Ведь твое болото откликается на гостей скорее по наитию. Они пришли — оно ответило более-менее сообразно их поведению. Но само болото не представляется активным, продуманно действующим персонажем, — чародей понимал, что говорит жестко и, возможно, обидно, но ему очень, очень важно было услышать...
— Как там упомянутые тобой критики? Ценой крови народ создал Республику? И ценой крови, видимо, в одночасье завоевал себе образованность, избавился от груза многовекового рабства, просто скинул ржавые цепи и зашагал себе, насвистывая, — менестрель вывел развеселую простенькую мелодию, а потом cощурил глаза и грустно улыбнулся: — Вот бы покойному Витторио послушать эти откровения. Нет, боюсь, наша война только начинается. Но что тебя лично тревожит?
— Видишь ли... Трудно было мне произнести это самому. Твои слова о многовековом грузе рабства, — Шалом запнулся. В сердце разом ожило все: и собственное застарелое чувство вины за пролитую невинную кровь, и мысль их врага, который спровоцировал роннский ужас, мысль о том, что не все еще готовы к свободе. На языке вертелись пространные оправдания, трусливый лепет. Чародей покрепче прижался к супругу и высказал практически на одном дыхании: — Мы с Марчелло едва ли не с лупой просматривали материалы всех пяти историй сопротивления и обнаружили то, о чем нам не хочется говорить вслух на выставке. Именно потому, что боимся за реакцию наименее образованных, наиболее дремучих и забитых. Слушай...
Тяжеленная тачка подпрыгнула на внезапной складке земли и едва не перевернулась. Артур озабоченно покачал головой. Когда же у них найдутся силы и средства, чтобы заняться городскими улицами? Но прежде всего требовалось привести в человеческий вид дороги между городами и деревнями, и то бюджет утверждали в горячих спорах и крепких выражениях. А значит, пока...
… на следующем препятствии споткнулся он сам и плюхнулся на колени в мутную лужу. Тачка, разумеется, не отставала, и вскоре в соседней луже поплыли кусочки навоза. Двое пацанят из дома, рядом с которым Артур некстати задумался, захихикали, тыкая в него пальцами, но вскоре слаженно ойкнули. Подзатыльники старшего брата вдохновили их прекратить веселье, а сам парень подошел к художнику и подал ему руку. Артур принял помощь с искренней благодарностью. Изредка его посещали мысли о том, что надо бы чуточку похудеть, но во время работы над очередной картиной, зарисовкой или чертежом он опять и опять, совершенно того не замечая, поедал один пирожок за другим.